Professional Documents
Culture Documents
© Robert Kurvitz
ISBN 978-9949-33-063-8
Издательство ZA/UM
Таллинн, 2013
Типография Pakett
2
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Роман Püha ja õudne lõhn, также известный как Sacred and Terrible
Air — книга, на основе которой позднее была создана игра Disco Elysium.
Он был задуман как пролог к циклу романов и опубликован задолго
до выхода Disco Elysium, поэтому мир, показанный в нем, местами
отличается от того, что можно видеть в игре. Было бы правильным
читать эту книгу как самостоятельный текст, а не дополнительные
материалы к игре. Поэтому некоторые названия и термины было
решено не приводить в соответствие с русским переводом Disco Elysium.
Фрагменты на иностранных языках даны непереведенными, как
и в оригинале. Переведены только те из них, которые могли бы быть
понятны без перевода читателю оригинала на эстонском.
Кроме оригинальной книги, сюда включены неизданный эпилог
и некоторые другие тексты, действие которых происходит в мире
Элизиума.
Внимание! Этот проект, от распознавания отсканированной
копии книги до финальной вычитки — работа одного человека,
который не знает ни слова на эстонском. Перевод сделан с помощью
программ машинного перевода, онлайн-словарей и поиска в Google.
Переводчик взялся за него по большой любви и изо всех сил старался
сделать читабельным, но не особенно уверен в результате и от души
советует прочесть официальный перевод, когда он всё-таки выйдет. Как
всё начиналось, можно взглянуть здесь. Окончательная версия сверена
по переводам на английский язык: профессиональному
(неофициальному) и фанатскому от Group Ibex. Если хочется прочесть
книгу на английском — рекомендую фанатский перевод: он объективно
лучше профессионального. Также хочу сказать огромное спасибо Group
Ibex за любезно предоставленную языковую корректуру. Ребята,
вы космос!
Приятного чтения!
3
«Не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе».
Блаженный Августин
4
1. ШАРЛОТТЕШЕЛЬ
2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ
3. АННУЛЯТЫ
4. ВИДКУН ХИРД
5. ZA/UM
6. ФРАНТИШЕК ХРАБРЫЙ
7. МИР СЛОМАН, ВРЕМЯ ВЫШЛО ИЗ КОЛЕИ
8. ПРОДАВЕЦ ЛИНОЛЕУМА
9. БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ
10. ДОБРОЙ НОЧИ, АННИ
11. ИЗИ-ЧИЛЬ
12. ЗИГИ
13. ХИМИЧЕСКАЯ СВАДЬБА
14. СПИСОК ОТСУТСТВУЮЩИХ
15. ПЛЕСЕНЬ
16. ЭНТРОПОНАВТ
17. ХАРНАНКУР
18. ТРИ ПИРОЖКА С МЯСОМ
19. Я НЕ ШУТКА
20. ЭПИЛОГ. СВЕТ ПРОНИЗЫВАЕТ ВСЁ
ПРИЛОЖЕНИЕ
Роберт Курвиц. МАТУШКА ХАНА
Мартин Луига. ВЕРНОПОДДАННЫЙ НИГИЛИСТ
Роберт Курвиц. ИСПРАВЛЕНИЕ
ПРИМЕЧАНИЯ
5
1. ШАРЛОТТЕШЕЛЬ
7
2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ
8
критическими выступлениями. Там, где был комиссар, теперь только
перила. А еще стала видна часть мостика, которую он загораживал.
«Очень интересно», — говорит женщина в брючном костюме,
оглядываясь через плечо. Хан убирает со лба прилипшую прядь волос.
В другой руке он всё еще держит ручку; он продолжает смотреть на нее,
рассеянно улыбаясь и бормоча себе под нос: «есть комиссар, нет
комиссара».
Улыбка еще мгновение теплится на его круглом, с двойным
подбородком, лице, а затем исчезает. Большие печальные глаза Хана
наблюдают за суетой взрослых людей в школьном актовом зале. Там
окликают друг друга по именам выпускники пятьдесят шестого года.
Жмут руки, показывают фотографии детей в кошельках.
Темнеет.
Агент Международной полиции Тере́ ш Маче́ек сходит с поезда
на обширный перрон магнитовокзала. Стальные монолиты вагонов
блестят под усиливающимся дождем. Они возвышаются над
платформой, подвешенные под небесами паутиной тросов. Из-под
вагонов, от раскаленных магнитов, поднимается пар и облаками плывет
над асфальтом перрона. Мачеек забирает у проводника чемодан
и вместе с толпой направляется к зданию вокзала.
Монета падает в прорезь таксофона. Пока идут гудки, агент
Международной полиции тренируется говорить «привет» спокойным
и непринужденным голосом. Веснушки на его носу и щеках со временем
полностью выцвели, в углах рта залегли скорбные складки. Никто
не отвечает; агент достает из портфеля справочник адресов
и маршрутов и решает ехать на трамвае.
Темная громада магнитовокзала нависает над городом. Из ее чрева
плавно, как пушинки одуванчика, спускаются в Ваасу светящиеся кабины
подъемника. В одной из них агент Мачеек смотрит, как у него под ногами
сияет единственный мегаполис Севера. По стеклу лифта струится дождь,
а за ним сверкающим архипелагом раскинулся в Северном море
приземистый, ровный город. Стройная башня «Телефункена» одиноко
высится над мрачно-зеленым комплексом зданий. Петляют
моторазвязки, светятся золотом; дорожное движение плавное, как во сне.
Вот Кёнигсма́льм, коммерческий центр, — а прямо под ним Са́лем:
разноцветные огни иммигрантского района разбегаются по асфальту. Из-
под навеса манежа выезжают конные трамваи, дребезжа, карабкаются
по склонам и исчезают под блестящей зеленью каштанов. Пути
пролегают среди десятков и сотен парков Ловисы, ведут
к университетским городкам и районам социального жилья, где город
незаметно уступает место хвойным лесам. В далеких малоэтажных
пригородах гаснет свет, и Мачеек представляет себе летние домики,
пустые пляжи и сосны, дремлющие под дождем. За ними начинается
настоящая Катла с ее чернеющими лесами, полянами и долинами, куда
с другой стороны Зимней орбиты морозы приходят уже в конце сентября.
Листья каштанов залетают в павильон ожидания под навесом
манежа, где девушка с кошачьим голосом через громкоговоритель
10
объявляет номера маршрутов и время отправления. Ее голос эхом
отражается от опор здания; листья прилипают к стеклу павильона
и окнам трамваев, их прелый запах наполняет воздух.
Агент влезает в переполненный вагон, держа в руке чемоданчик.
На его крышке контуры изол реаловой зоны образуют силуэт хищной
птицы в полете — эмблему Международной полиции.
11
Каштаны перед гимназией качаются на ветру. Листья падают
на крыльцо главного входа, на тротуары и в лужи. По поверхности воды
идет рябь, отражения фонарей ломаются под колесами подъехавшей
машины. Хлопает дверца такси, и пара белых замшевых туфель за три
тысячи реалов ступает прямо в лужу. Вполголоса выругавшись,
дизайнер делает три длинных шага. Раздраженно махнув рукой при
виде грязных брызг, он сует папку с бумагами под мышку и идет
по ступеням к главному входу.
Внутри тепло и пахнет клеем. Йеспер проходит через вестибюль;
исчирканный сменной обувью паркет скрипит под ногами. Он берет
у улыбчивой волонтерки карточку со своим именем и сует в задний
карман брюк.
— Повесьте на грудь, чтобы вас могли узнать.
— Да, конечно, — говорит Йеспер. И оставляет карточку в кармане.
На стенде вывешены портреты из ежегодников и общие
фотографии классов. Восьмой «Б». Худенький белокурый мальчик
со слишком большой для узких плеч головой и зализанной за ухо
челкой. Слева от него сын иммигрантов из Ильмараа, пухлый,
в кошмарном галстуке. Маленький Хан смотрит сквозь камеру
затуманенным взором. Длинный веснушчатый гойко с «акселератского»
заднего ряда посоветовал ему снять очки. Без них вид не такой убогий.
Дизайнер просматривает ряд за рядом, и в его сердце нарастает
тревога. Его воображение опережает взгляд. Где-то в середине ряда
девочек сияет далекая галактика, массивное скопление термоядерных
реакций, химическая свадьба.
Восемь лет назад одухотворенное лицо Йеспера впервые
появилось на глянцевой обложке журнала о дизайне. Правда, свет
софитов пришлось разделить с двумя другими кокаиновыми
визионерами. Вот они втроем позируют для фото на своем флагманском
диване. Софтбокс рассеивал свет, играл Факкенга́фф, а под фото потом
написали: «первопроходцы», «будущее», «стиль» — и много других слов,
которые он очень хорошо помнит. Два часа спустя Йеспер в одиночестве
сидел в своем светящемся кубе над устрашающего размера кипой
классных фотографий и газетных вырезок, держа в руке резинку
для волос. Один взгляд на ели, раскачивающиеся на ветру, и искушение
еще раз проверить, не выветрился ли запах, было побеждено. Резинка
отправилась в контейнер к бытовым отходам, а всё о девочках, вместе
с папкой, к макулатуре. Йеспер встал посреди комнаты и с облегчением
выдохнул. Довольно. С этим покончено.
Но где же они? Почему их здесь нет? Почему никого из них нет?
Разочарованный Йеспер, уже собравшись было уходить, делает шаг
обратно к стенду, чтобы просмотреть все снимки как следует, но тут
12
посреди вестибюля внезапно останавливается мужчина тридцати
четырех лет от роду. Парень, который до сих пор живет с мамой.
13
Так они и стоят. Звенит звонок, большая перемена заканчивается,
и Хан с Йеспером остаются во дворе одни. Йеспер оттирает плечо
свитера платком:
— Так ты целовался с Молин, или нет?
— Нет. Но я проводил ее до дома. И всё прошло хорошо. Даже
очень.
— Но всё-таки не настолько.
— Ну да.
16
Раньше было так хорошо, а теперь так грустно. Когда они
с молодой фотохудожницей, женой проектировщика жилья, стояли
у окна и разговаривали о фанк!-эстетике и футуризме, казалось, что
теперь только так и будет, и так, как прежде, уже не станет никогда.
Но прямо сейчас тонкий голосок из монолитных колонок
в десятитысячный раз повторяет: «люблю… люблю… люблю…». Сырой,
холодный утренний туман ложится на папоротники за окном. Это уже
совсем не то. Это больше не про Йеспера. Просто какая-то певичка
в какой-то там студии. Наверное, надо догнаться. Догонялся только что,
но лучше не стало. Наверное, нужно еще.
Через минуту двадцатишестилетняя, только что попавшая
в высшую лигу версия Йеспера де ла Гарди стоит посреди комнаты
в молочно-сером свете. Рубашка кофейного цвета расстегнута, ноздри
красные, а губы сердито поджаты.
— Так. Вечеринка окончена. По домам.
Его никто не слышит, Факкенгафф играет слишком громко.
Внезапно наступает тишина. Головы поворачиваются. Рядом
с магнитолой Стерео-8 возвышается вертикальный столб света и давит
пальцем на кнопку СТОП.
— Вечеринка окончена. Пошли вон, ублюдки.
Пока они смущенно собираются, ищут одежду и сумки, Йеспер
наблюдает за ними остекленевшими глазами, с гротескно
искривленным в презрительной гримасе ртом. Когда соратник
по кокаиновым прозрениям похлопывает его по плечу, Йеспер бросает
на него взгляд, полный столь бездонной ненависти, что их отношения
рушатся навеки.
Фотохудожница, жена проектировщика жилья, немного отстает
от компании и возвращается под бетонную крышу куба. «Анклет
оставила!» — лжет она.
Ее длинные ноги в босоножках, с серебряной цепочкой
на щиколотке, обрамляют следующую мрачную картину. Йеспер сидит
в углу кухни среди растерзанных мешков для сортировки мусора.
Окруженный яблочными огрызками, бутылками из-под воды
и бумажными пакетами из-под пасты ручной лепки, он смотрит в доброе
лицо жены проектировщика. В его глазах сентябрьский туман и морские
брызги; ему ничего от нее не нужно. Сочувствие? Спасибо, обойдусь.
Шумит на ветру тростник, под бледным небом выстроились в ряд
силуэты пляжных кабинок. Четыре девочки бегут по песку
и растворяются в воздухе.
В правой руке дизайнер сжимает нежно-розовую резинку
для волос.
17
Хан поднимает глаза на Йеспера, всё еще держа футляр для кольца
возле носа. Его брови озабоченно нахмурены. Машина
останавливается — резко, с рывком. Таксист оглядывается
на пассажиров, но тут же отворачивается, увидев выражения их лиц.
— Запах исчез, — говорит Хан.
— Я знаю.
— Всё это очень странно.
— Знаю.
18
3. АННУЛЯТЫ
21
4. ВИДКУН ХИРД
28
Вот и сейчас Тереш садится ближе всех к краю; Йеспер тем
временем отбирает у Хана бинокль. В выпуклых насекомьих глазах
прибора отражается солнце. Изображение людей на пляже внизу, летних
северян с их полотенцами и зонтиками, усиливается в темной,
прохладной стеклянной сердцевине. Так оно становится различимым
для Хана с его очками на +7 слева и +4 справа. Бинокль Хан купил
на свои деньги. В Ваасе, в магазине для охотников. Когда Йеспер устает
держать бинокль, осматривая пляж, подходит очередь Тереша. Со
следами от резиновых окуляров вокруг глаз и потемневшими от долгого
прищуривания веснушками, он вынужден констатировать: «Рано, сейчас
только десять. Еще не пришли».
Пока Хан и Тереш обсуждают сигареты — в Ваасе табак слабый,
граадские крепче; Хан только восторженно кивает и поддакивает—
Йеспер, как снайпер, нацеливает бинокль на пляж. В этот раз он
не промахнется. Перекрестье останавливается на белом солнечном
зонтике, но не находит на нём тех красных цветов, которые ищет.
Вертикальные линии переползают через молодые семьи, рушащиеся
замки из песка и лежаки с распростертыми телами загорающих,
задерживаются на двух светловолосых девочках, а после скользят
дальше — не они. Похоже, он забрался слишком далеко. Йеспер
переводит фокус ближе. Где-то на отметке в двести метров в его сердце
возникает знакомое смутное предчувствие — отсвет далекого
созвездия, неизвестной галактики. Он машет друзьям, подавая им
сигнал: что-то происходит. Хан и Тереш смотрят вниз, на пляж, прикрыв
рукой глаза от солнца.
Йеспер подстраивает фокус цейлевских линз, и бледно-розовый
туман перед его глазами превращается в живот. Дыхание подбрасывает
объектив от пупка девочки к ее солнечному сплетению, где изогнутая
линия ребер поднимается к кольцу, скрепляющему верх ее купальника.
Белые ленточки на плечах туго натянуты, под трикотажем
приподнимаются в такт дыханию бугорки грудей. Колесико между
смотровыми трубками дважды щелкает, и в расширившейся зоне обзора
девочка переворачивается со спины на живот на бежевом покрывале.
Мелькают пепельные волосы и знакомые круглые щеки под
солнцезащитными очками. Анни-Элин Лунд приподнимается на локтях
и утыкается в журнал для девочек. Над ее маленькой попкой начинается
причудливое созвездие родимых пятен, протянувшееся от крестца
к лопаткам.
31
5. ZA/UM
36
которые дает ему Тереш, а если не пропускает — то не бьет по мячу,
а только мямлит.
Анни садится на покрывало рядом с красным как свекла Йеспером.
— А по-моему, от Йеспера приятно пахнет. Уж точно не носками
и не этой раздевалкой.
— У вас там просто жуть, — мягко говорит Молин.
— Это всё фон Ферсен, — Хан забивает свой первый гол в игре, —
Уф-ф… у Ферсена какие-то особые спортивные носки. От них такая вонь,
просто ненормальная.
Тереш вздыхает с облегчением. Они надолго застряли в очереди
за мороженым. Что Хан, что Тереш даже в спокойной обстановке не бог
весть какие собеседники, а план Тереша был в том, чтобы до прихода
Йеспера хоронить любые упоминания бинокля под словесной лавиной.
К счастью, Май, сидевшая у него на закорках, болтала без умолку и всех
смешила.
Теперь же он решает, что с него хватит. Он ссаживает с себя Май и,
многозначительно подмигнув Йесперу, как бы невзначай говорит:
— Ты всё забрал? Сигареты? Бинокль?
Но Анни-Элин не ведется на сигареты:
— А что вы там делали с этим биноклем? Мы еще вчера заметили,
что там всё время что-то блестит — как зеркальце. Страшно интересно!
— Да так, на птиц смотрели. Там гнездится пара орланов-
белохвостов… — едва успевает начать Тереш, как Молин усмехается,
показывая острые зубы:
— На птиц, значит?
Сидящая рядом с Йеспером Анни хихикает, а злая богиня Шарлотта
ехидно замечает:
— Да, такое наблюдение за птицами популярно у джентльменов
в это время года.
Йеспер снова заливается краской, но где-то глубоко под
веснушками Мачеека поднимает буйную голову Франтишек Храбрый.
Пора! И вот он уже рвется вперед, презрев осторожность, к самой
манящей, самой невероятной из наград. Так уж ведется у нас, у гойко:
всё или ничего.
— Gołąbeczko moja,— весь Тереш Мачеек превращается в самую
обаятельную из улыбок, — Раз так, то мы видели самых редких пташек.
Как часто для нас, немытых гойко, «всё или ничего» оборачивается
ничем. Но не в этот день. В жаркий солнечный день, двадцать лет назад.
Szar-lot-ta! Ее плечи приподнимаются, ключицы вырисовываются под
кожей. Под изгибами бровей, в холодных зеленых глазах, на микросекунду
загорается улыбка, свет далекой звезды. Эта улыбка — для Тереша.
Она говорит: «Шанс!»
37
Как же Тереш счастлив! До чего хорошо всё складывается!
Проходят часы, тени растут, белый песок становится сначала желтым,
потом оранжевым и полосатым. Девочки набрасывают пляжные
покрывала на плечи, маленькая Май зевает и засыпает под полотенцем.
Ветер успокаивается и затихает совсем. Королевство. Вдалеке
у остановки кружат конки. Слышен стук колес по рельсам, из чьего-то
двора доносится музыка. Пляж пустеет, синее небо начинает
становиться фиолетовым с одного края. Тереш рассказывает девочкам
о дипломатической вилле отца, о планах на лето, о том, что они
собираются делать завтра. Тени пляжных кабинок растягиваются
и ползут по песку, будто стрелки часов. Длинные облака нависают над
водной гладью перистыми животами, небо у горизонта линяет
в бирюзовый, пурпурный, прохладный темно-оранжевый. Молин
примеряет очки Хана, а Хан надевает большие солнечные очки Молин
и ничего в них не видит. Только девчачьи силуэты, от которых кружится
голова, мерцают внутри — как огоньки свечей, только темные.
— Принесите сидра! — кричит Анни-Элин из дверей последнего
трамвая. Четверка серых лошадей трогается с места, салон трамвая
в сумерках светится желтым, и Май в белом платьице с ангельскими
крыльями дремлет на коленях у Молин. Волшебная палочка доброй
мачехи падает из ее рук на усыпанный песком пол.
Трое мальчишек на остановке смотрят друг на друга, разинув рты,
пока трамвай не скрывается за холмом.
40
Когда первая ампула заканчивается, Тереш делит с Видкуном
следующую, лихорадочно бормоча ему в разинутый рот: «Это мясорубка.
Ты не представляешь, как я сейчас тебя трахну». Желтая, как моча,
жидкость прорывается сквозь гематоэнцефалический барьер Видкуна,
и страшное давление изнутри черепа вспучивает его темя, как пузырь.
Тереш хватает его за голову и кричит ему в лицо. Его голос доходит
до сознания Хирда как белый шум, чистое, оглушающее насилие.
— Я тебя идиотом сделаю, ты понял?!!
Череп Видкуна поддается напору изнутри и лопается в руках
агента, раскрываясь, как цветок. Будто бы что-то рождается оттуда.
Беспомощно звякая наручниками, Хирд пытается поймать руками то,
что лезет наружу из его головы. Кусочки мозга сквозь пальцы
выскальзывают на пол. Ему не удержать их, они слишком скользкие, их
слишком много.
— Вот она, твоя пизда, вот ты, передо мной, сейчас я тебя вскрою, —
хрипло шепчет Тереш, и перед его глазами открывается весь Видкун
Хирд. Дергаясь в железных когтях агента, Хирд изо всех сил пытается
сказать ему, сказать ему то, что он хочет узнать, сказать это
на человеческом языке, но рот его больше не слушается; и всё время, пока
Тереш бродит у него в голове, словно тигр по мелководью — всё это
время Хирд видит в зеркале его сознания только одно. С этой прохладной
поверхности, куда Видкун убегает от кровавой бойни в собственной
голове, на него смотрят темно-зеленые глаза Шарлотты Лунд. В глубине
зрачков мерцает шанс, который был дан Терешу. Это так красиво и так
безумно грустно, что когда Тереш, задыхаясь, вываливается из его
головы на стол для допросов, Видкун начинает рыдать.
42
6. ФРАНТИШЕК ХРАБРЫЙ
44
7. МИР СЛОМАН, ВРЕМЯ ВЫШЛО ИЗ КОЛЕИ
Инаят Хан уже час ворочается в своей постели под окном подвала.
На улице смеркается, и в комнату проникает белесый свет уличного
фонаря. Доверху забитый хламом подвал, в падающем из окна дымчато-
голубом луче блестят словно застывшие на месте пылинки. На столах,
накрытые тканью, дремлют немые формы предметов — свидетельств
исчезновений. На стенах темные квадраты картинных рам, тень
от стенда рассеивается на полу. На почетном месте в центре подвала
мягко и притягательно поблескивает стеклянная витрина. Армия вещиц
на бесчисленных полках замерла в ожидании. Вставай, дорогой
коллекционер! Ты так долго лежишь в постели — мы знаем, ты уже
не спишь.
Хан шарит рукой в изголовье кровати. Привычными движениями
он раскапывает вещи, нащупывая кнопку магнитофона. Свернуться
в клубок под одеялом вдруг начинает казаться ему куда лучшей идеей.
По мокрому тротуару за окном шаркают ботинки прохожих, идущих
домой с работы, и Хан делает отчаянную попытку снова задремать, хотя
бы ненадолго. Ну, давай! говорят чудесные игрушки Хана. Послушаем
нашу веселую песенку для пробуждения! Атрофированная сердечная
мышца Хана начинает болеть даже от мизерного усилия, и заснуть уже
не выходит. Рука снова тянется к изголовью, палец ползет
по магнитофонным клавишам цвета слоновой кости. Под покрывалами
все затаили дыхание от волнения. И вот слышится щелчок, несколько
тактов шороха чистой пленки, и вслед за ними плавные гитарные
арпеджио и мягкие звуки старомодного электрооргана.
45
♫ It took a long, long,
long time
Now I'm so happy I found you
♫ So many tears,
I was searching
So many tears, I was waiting
— Ай-я!
Восемнадцать лет назад, в жаркий субботний день, Анни
оцарапала о шиповник ногу под короткой юбкой. Рассерженная, она
выходит из кустов, и галантный доктор Йеспер тут же бросается к ней.
— Что там? Дай, посмотрю!
Анни чуть приподнимает юбку и беспечно отмахивается:
— А, ничего страшного, дурацкие кусты… О-о! — она замолкает
на полуслове, и ее рот становится похож на эту букву. — Как красиво!
— Красиво, — произносит Йеспер, в мыслях всё еще видя голень
Анни и поднимающийся край плиссированной теннисной юбки. Хан
отодвигает кусты, Шарлотта с Молин выходят на обрыв и раскрывают
рты.
— Да, понимаю, почему вы любите здесь сидеть. Такой приятный
ветерок… — Бриз треплет каштановые волосы Шарлотты, они падают
на глаза. — Ммм… — Девочка щурится и небрежно отбрасывает прядь
с лица.
Ветер срывает и поднимает в воздух белые лепестки. Кажется, что
Май летит над зарослями в своем крылатом платье. Она рисует
в воздухе фигуры палочкой феи-мачехи и чувствует себя самым важным
человеком на земле. Май едет на плечах у Тереша, которому нет дела
до колючих кустов. Продравшись сквозь них, он сажает Май на лужайку.
Тереш весь исцарапан и глупо улыбается. Порыв соленого ветра стихает,
и воздух наполняется сиропно-сладким запахом цветов. Гудят
49
насекомые. Все семеро с трудом умещаются на секретной полянке
мальчишек — но так и было задумано.
Во всяком случае, Йеспер очень доволен. Мальчики всю ночь
не спали. Предвкушали, строили планы, занимались подготовкой.
Можно сказать, время пролетело незаметно. Тереш был против обрыва
из-за длинного пути и колючек. Но Йеспер с Ханом всё равно решили,
что это место подходит лучше всего. И так оно и оказалось! Пока
девочки восхищаются видом, Хан рассказывает им про маячащий
на горизонте древний граадский крейсер: класс, вместимость,
устойчивость к Серости. Вроде бы Молин еще не начала зевать со скуки.
А самое лучшее — несмотря на ветер, погода такая теплая, что Анни
решает позагорать.
Молин разворачивает покрывало и ложится рядом со щебечущей
Май, бок о бок с Ханом. Хан напрягает память, но, к сожалению, больше
не может рассказать ничего интересного о старинных аэростатах.
Пускай теперь Йеспер с Терешем поддержат разговор. Он ложится
на спину и закрывает глаза.
Оранжевое мерцание солнца, шум моря, шорох перкуссии
медленно угасают, и в научно-популярном сне мальчику видится
космическая осень высоко на орбите. Вибрации, как всегда. И холод.
Безликий, бездонный эпиферий раскинулся за спинами металлических
гигантов. Забытые в небе, древние спутники связи калибруются,
разворачивая свои ржавые брюшки параллельно земной поверхности.
Шарниры катапульт вращаются, детали встают на места; рукотворные
валуны кричат, как журавлиная стая, на краю стратосферы,
коммуникационные блоки скрежещут в эфир. Фасеточные глаза
измерительных приборов смотрят вниз, туда, где южное побережье
изолы Катлы цветет в короткой вспышке лета. Суша, как прекрасное
видение, дремлет в прохладной колыбели тысячекилометровых дуг
и спиралей Серости. Это прошлое, надвигающееся, всепоглощающее.
Серость повсюду. Но материя с ее темно-зелеными лесами и белыми
пляжами, переливающееся солнечное зеркало Северного моря,
архипелаг Вааса и крошечный Шарлоттешель всё еще держатся. И чем
меньше остается материи, чем теснее пространство, где она может
уместиться — тем волшебнее ее сияние.
Всемером, они лежат полукругом на зеленой траве на вершине
обрыва, а внизу волны разбиваются о берег. Наверху, в небе —
пушистый, как вата, vy från ett luftslott; облачные города отражаются
в преломляющих поверхностях Хановых очков. Он открывает глаза.
Шарлотта Лунд, окутанная душистым облаком, одним движением
стягивает платье через голову. Взгляду открываются округлости ее
тела, гладкая загорелая кожа. Тереш волнуется, видя, какие изящные
у нее суставы. Жарко.
50
Анни лежит на спине, надев солнечные очки как ободок. Она
стесняется своих родинок. Йеспер не смеет об этом сказать, но ему очень
хотелось бы их увидеть. А Молин тихонько развязывает бантик на поясе,
чтобы под платье задувал ветерок. Платье раздувается, как парус.
«Сидр!» — торжественно объявляет голый по пояс Тереш.
И действительно, из темноты рюкзака веет подвальным холодом,
и на свет появляется сосуд, захваченный прошлой ночью в ходе
беспрецедентно сложной операции. Три литра. Капли воды искрятся
на стекле, герметичная пробка, чихнув, подается, и над горлышком
бутылки поднимается дымок углекислого газа. Яблочный сидр шипит,
пузырьки собираются в пену.
Губы девочек пылают, и только маленькая Май пьет свой лимонад
с кусочками лимона, недоуменно глядя на старших. Тереш осторожно
подносит холодную бутылку к горячей щеке Шарлотты. Отец обнаружит
пропажу сидра в следующие выходные — когда захочет предложить его
владельцам и кураторам галерей на обеде в честь культурного
сотрудничества. Но Терешу плевать. Посмотри, какая она красивая,
Шарлотта, и как она счастлива. А отец — интеллектуальный пораженец,
«примерный гойко» и пособник узурпаторов. Франтишек Храбрый
не стал бы думать о нём.
— Почему ты молчишь? — спрашивет Молин вполголоса, чтобы
другие не услышали, и поворачивается на бок, лицом к Хану.
Анни навостряет уши:
— Я не думала, что ты — и вдруг такое скажешь. Ну, про носки!
— Да ну тебя, — смеется Молин мягким теплым смехом; Хан
чувствует его на своей ушной раковине. — Расскажи что-нибудь… у тебя
всегда такие интересные доклады. И по истории, и по естествознанию…
В глубине души Хан вскакивает из-за откидной парты
и торжествующе бьет кулаком в воздух.
— Да-да! Та история про персики была очень милой!
— Анни, не перебивай… — хмурится Молин, — постой, какие
персики?
— Давай, Хан, расскажи, это было адски круто. Про Ильмараа, этот
их флот и императора…
Хан наконец открывает рот.
— Эй, это вообще не та изола. Там было про Самару!
— Ну, прости. Я не имел в виду ничего такого, ну, расистского.
— Очень смешно, Йеспер. Ладно… — Хан тоже чуть поворачивается
к Молин, аккуратно, чтобы не задеть ее. — Ты тогда болела. — Хан очень
хорошо это помнит: он хотел отложить доклад на потом, чтобы
выступление не пропало впустую, но учитель не понял тонкости
ситуации.
51
— Персики занимают важное место в мифологии Самары, точнее,
Сафра. На Анисовых островах есть не только вишни, но и персики. Они
растут там сами по себе, можно насобирать персиков прямо в роще.
Культурные абрикосы, персики и нектарины — все они родом из Самары.
Даже сейчас много фруктов к нам привозят из СНР, через Серость.
Молин прилежно слушает и кивает.
— Так вот. Давным-давно, когда Катла еще даже не была заселена,
император Сафра отправил своего самого прославленного
мореплавателя, Гон-Цзы, за персиками, которые дают бессмертие…
55
сто тысяч! Я убил больше, чем Эрно Пастернак! У них всё на цифрах
и понтах. Но этот рисунок был…
— Один в один! Я знаю!
— Именно. Должно быть еще что-то.
— Да, что-то еще, — Йеспер встает и снимает свою сумку
с вешалки. — Но я не думаю, что Тереш один отправился на охоту.
Насколько я понял, у нас уговор. Всё, что касается девочек, мы делаем
вместе.
— Так и есть… — соглашается Хан, краем глаза всё еще рассеянно
созерцая «Харнанкур». Вдруг к нему на колени приземляется мягкий
черный сверток.
— Вот! Одна… м-м… знакомая подарила. Похоже, решила, что я
располнел. Или что-то в этом роде. Тебе она больше подойдет.
Хан достает из упаковки новую рубашку Perseus Black.
— Ого, спасибо, дружище! — искренне благодарит он.
— Теперь ты можешь выкинуть то убожество с рюшами.
57
и клубы дыма на мотошоссе. Тереш Мачеек. Поток осенних минут,
плавный, как движение на магистрали.
Да, мама Хана встретила мать девочек в приемной врача. И что
с того, что это ее четыре дочери? Что она за человек? «Потерять всех
своих детей в один день. Ты представляешь себе, что это такое?»
Скажите лучше, что эта женщина сделала, чтобы их найти? Что это
значит — она «обрела покой»? Голос госпожи Хан дребезжит
в телефонной трубке: «Если мать, даже мать — и та смирилась, то вы уж
точно можете…» Не можем. Видите ли, мы мнемотуристы. Мы любим
девочек — да, смею сказать — мы любим их больше. И даже сам этот
миг, вечерний город, проносящийся за окном такси в этом сломанном
мире, где время вышло из колеи, уже преступление. Его нужно
изменить. Исправить. Никакого покоя. Никаких сделок с демонами!
Но прислушайся! Вереница мотокарет скользит за боковым окном,
издалека доносятся звуки клаксонов: длинные, растянутые в движении
ноты. Ожидание. Час, два часа, три часа, вечер, следующее утро,
следующая неделя, зима, весна, год, следующий год, десять, двадцать
лет. В потоке времени, будто в облачном небе, рокочет гром. Вот-вот
хлынет летний дождь! Как насчет небольшого мнемотурне, ребятки? Ну
что ты сидишь повесив нос, ты же прирожденный мнемонавт?! Кто-то
исследует Серость между изолами, их называют энтропонавтами;
другие открывают новые земли, это землепроходцы и мореплаватели —
а есть вы! Мнемотуристы! Если вновь подкрадется тоска — сбрось
обгоревшую шелуху настоящего и вернись в те чудесные времена!
59
ими тайком, только с лучшими друзьями. Мы бы вместе путешествовали
по свету тысячу лет. И смотрели, каких чудес напридумывают люди!
— А мне ты дашь бессмертный персик, Лотта? — смотрит крошка
Май на старшую сестру.
— Конечно. Но только потом, когда вырастешь.
— А зачем мне расти?
— Чтобы ты не осталась навсегда такой вот маленькой козявкой,
а была красивой девушкой, как я, — говорит Шарлотта.
— Нет… — качает головой Тереш, наблюдая, как ужасная
Шарлотта гордо вскидывает подбородок, и ее волосы, как кисть, метут
ее плечо, — такой красивой никто никогда не будет. — Хан и Йеспер
молчат, обескураженные такой внезапной сменой стратегии. Шарлотта
выдыхает, ее грудная клетка медленно сжимается. И одновременно
с этим расширяются капилляры на ее щеках.
Тереш пристально смотрит на нее:
— А как же я? Можно и мне твоих бессмертных персиков?
— Посмотрим, — справившись с волнением, усмехается девочка. —
Сперва ты должен принести мне кое-что.
— Ты только скажи что.
Краем глаза Хан видит, как Молин заговорщически
переглядывается с сестрами. Сейчас что-то произойдет.
Анни просовывает загорелые ноги в теннисную юбку:
— В следующий раз наша очередь, так? И наше место. Не думай,
что у нас нет своего тайного места, — сверкает она глазами
на Йеспера. — Что вы делаете в субботу?
Мальчики ничего не делают в субботу: «Ничего не делаю,
абсолютно ничего, сейчас посмотрю в блокноте — ничего!»
— Нас на неделю отправят в деревню. На грядки, — Анни
выгибается, опершись на лопатки, и натягивает юбку на зад, —
но в субботу вечером мы можем встретиться на пляже, да?
— Конечно. Да, конечно. Сто процентов, — наперебой отвечают
мальчики.
В руке у Шарлотты звякает кошелек. Взгляды девочек снова
чертят между мальчиками линии, как в тригонометрии. Дождь перестал,
но в воздухе тут и там еще сверкают отдельные капли. Яркое солнце
выходит из облаков, и, окруженная его лучами, богиня из девятого
класса закрывает руками уши маленькой Май, а потом, прищурясь,
смотрит на мальчиков:
— Вот наша часть. Принесите вишневые спиды.
— Что? — разевает рот Йеспер.
— Крас-ны-е-спи-ды, — произносит Анни. Ее розовый язык
отскакивает от нёба на последнем слоге.
60
— Это как амфетамин, — поясняет Шарлотта будничным тоном. Ее
округлая грудь поднимается и опускается, когда она говорит. — Только
как бы… особенный. Самый лучший. И мы хотим закинуться с вами вместе.
Тишина.
От нагретых солнцем мокрых кустов шиповника идет пар.
В небе неподвижно висит орлан-белохвост.
— Май ведь останется дома, да?.. — На голове у Тереша всё еще
торчат смешные косички. Хан и Йеспер смотрят, как он достает из пачки
«Астру», сидя рядом с Шарлоттой.
— Конечно, дурачок!
— Тогда davai,— говорит он, — давайте так и сделаем!
Молин улыбается Хану, и в ее глазах сияет безграничная радость.
По-деловому, как и положено дочке учительницы, она объясняет ему
задание: «В кошельке номер Зиги. Позвони ему, хорошо? Он достанет».
61
8. ПРОДАВЕЦ ЛИНОЛЕУМА
67
— Если вы о проблемах с памятью — это никак не помешает вам
сотрудничать со следствием! У нас теперь есть одна машинка. Как
ложечка для мороженого, Дирек. Ей я могу достать всё, что мне нужно,
прямо у вас из головы, и вот это…
— Тереш! — Хан встает со стула и берет его за плечо.
— …это будет настоящее благословение!
— Тереш, не начинай!
Йеспер ничего не понимает. Он в замешательстве смотрит, как
агент нависает над Диреком, загораживая рукой кнопку вызова. Хан
сердито трясет его за плечо:
— Ты знаешь, что это тебя погубит, Тереш, ты сам это знаешь. Нам
нужен кто-то в Международной полиции. Нельзя, чтобы тебя уволили. У
меня тоже кое-что есть, нам не обязательно…
Тереш успокаивается.
— Ладно. Йеспер, дверь.
Йеспер выглядывает в пустой коридор. Дом престарелых вечером
тих, как будто заброшен. Он закрывает дверь. С бешено колотящимся
сердцем, дизайнер прислоняется спиной к стене и нервно ерошит
светлые волосы. Воздух в комнате кажется густым, и Йеспер видит, как
старик трясется на кровати, руками закрывая лицо от Тереша.
— Продавец линолеума, — произносит агент Международной
полиции.
Печальные, окруженные морщинами глаза старика округляются,
брови ползут вверх.
— Кто?
— Продавец линолеума. Ваш друг. Человек, который это
нарисовал. Тот, кто рассказал вам о девочках. Кто это? Кто, Дирек?!
— Он… он просто… — Дирек больше не хнычет. Слезы высыхают
на его щеках. Закутанный в плед старик падает на кровать, словно
пораженный молнией. — Просто Продавец линолеума, и всё. Так у них
было принято. Они называли себя вот так, по профессиям. — С его губ
слетает измученный вздох: — Боже, помоги мне…
Внутри тихо, за окном проносится одинокая мотокарета,
и по стоящему возле двери Йесперу пробегают тени деревьев. Хан
аккуратно оттесняет Тереша в сторону.
— Спасибо, Дирек. Вот видите, всё хорошо. — Он смотрит
на старика под пледом своими большими миндалевидными глазами. —
Вы нам поможете найти этих девочек, правда?
— Два места, — шепчет Тереш Хану.
— Два места, Дирек. Назовите два места, где бывал этот человек.
Где он жил, в каком районе. Вы знаете?
— В Кексхольме, они все были из Кексхольма.
68
— Очень хорошо. Отлично. А теперь еще одно место. Подумайте,
Дирек, подумайте, где еще бывал человек с линолеумом. Помогите нам
найти девочек. Куда он ходил?
— Он следил за ними… на пляже. Из гостиницы.
— «Хавсенглар»? — Тереш нервно вышагивает перед окном.
— Пожалуйста, я не помню…
— Есть, — кивает Тереш и делает два шага к двери. —
«Хавсенглар». Пошли!
71
кофейного цвета, ее четыре дочери. Под фотографией в строчку
написаны имена и возраст.
Анни-Элин…
Каких только историй он не придумывал в день, когда впервые их
увидел. Ужасные вещи. Всё, что он бы с ними сделал. Продавец
линолеума — врач, он доктор. Доктор Продавец линолеума. И он велит
им сделать вот так. Пройтись перед ним. И даже это не могло его
насытить. Как пылали тогда его ненасытные нервы, эти нервы хотели
сожрать их заживо. И как это всё вдруг отступило, когда он оказался
здесь. Что за место! Они болтали, сидя на двух противоположных
сиденьях трамвая. Прямо у него за спиной. И Продавец линолеума
чувствовал запах их светлых, светлых волос. Трамвай покатился
по склону, кони перешли на рысь. Пляж сам пришел к нему,
а не наоборот. Это они вчетвером привели к нему пляж. Над асфальтом
висела пыль, покачивался тростник, и солнце сияло на бледно-голубом
небе. Здесь было совсем не так, как на других пляжах, — в Арде или тут
же в Ваасе, в Эстермальме, — где обливался потом Продавец линолеума.
Где он ерзал среди безобразных, похожих на моржовые туши, тел,
преследуя взглядом маленьких моржат. Это было совсем не похоже
на бассейн в Елинке, где глаза у Продавца линолеума покраснели
от хлорированной воды, и ему пришлось прождать два часа, чтобы
выйти из бассейна.
Ветер взъерошил его волосы. Какой простор! Весь мир мог бы
уместиться здесь. Дул ветер; он снял номер на последнем этаже отеля,
чтобы ветер задувал туда и охлаждал Продавца линолеума.
Он смотрел на них с нежностью, не решаясь спуститься на пляж.
Приблизиться к ним. Он сгорел бы дотла, если бы к ним прикоснулся. Он
делал фотографии. Фотоны совершали свой путь, тот самый свет,
который покрывал загаром спину девочки, отражался от ее родинок
и выжигал следы на угольно-черном негативе. Белые точки, как звезды
в ночном небе. Выдержка памяти. Он набросил на шею удавку, петлю
из простыни, и стал мастурбировать. В последний раз. Простыня
дрогнула от его дыхания, и вместе со спермой его тело покинул
Продавец линолеума. И исчез.
Память о Продавце линолеума и обо всем, что он видел, тускнеет
день ото дня. Капли бьют по зонту, и Анни протягивает руку
к дождевым струнам. Проснувшись этим утром, Он уже не помнил
Продавца линолеума. В фотосалоне Он увидел семейную фотографию,
и маленький моржонок напомнил Ему о нем. Он и после этого еще
вспоминал Продавца линолеума, но всё реже и реже. Анни крутит
головой под дождем, ее белая коса прыгает по спине. И в телескоп на нее
умиленно смотрит один лишь Он.
72
В тысячах километров, в двадцати годах и двух месяцах от них,
по ту сторону Зимней орбиты, стоит в ледяном плену
метеорологическое исследовательское судно «Родионов». Сейчас
половина двенадцатого полярной ночи. В лучах прожектора перед
судном лежит Северный перешеек, ледяная тень. По палубе мечутся
люди в тулупах, серебристо-серые воротники подняты до самых
меховых шапок. Команда в панике. Там, где тьма словно бы мутнеет,
а перспектива бесконечно уходит вдаль — без малейшего ощущения
горизонта — начинается Серость. Люди чувствуют и боятся ее, хотя
ночью на расстоянии больше ста метров ничего разглядеть невозможно.
Антенный блок исследовательского судна шлет в эфир отчаянный
сигнал бедствия вместе с показаниями измерительных приборов.
Ретрансляционная станция в Катлинской области Граада принимает
этот радиосигнал, искаженный чудовищным кривым зеркалом
надвигающейся Серости: «Seсtor-Oreol-Seсtor, Seсtor-Oreol-Seсtor…»
Раздается треск, и ледяной покров выгибается к небу под серым
потоком; вой шквального ветра — словно повернутая вспять и в десять
раз замедленная музыка. Серость — лавина из воспоминаний мира —
приближается и погребает под собой материю, неотвратимо и жадно.
Ясное ночное небо, звезда за звездой, исчезает за ее катящимся гребнем.
На орбите спутник связи «Икон» наблюдает, как у побережья Катлы
Серость одной волной накрывает весь Северный перешеек. Тонет
Самарская пустыня, каменистая равнина в Южной Самаре; изола Мунди
теряет половину Супрамунди. Серость клубится, свивается кольцами,
неспешно копит силы, чтобы восстать против материи. Центры ее
циклонов раскрываются бездонными зевами. «Азимут» на краю
стратосферы фиксирует изменения. В непосредственной зоне
энтропонетической катастрофы уже оказались Лемминкя́ йсе, Над-
Умайский таежный заповедник на северо-востоке Самары,
ирригационная сеть Екоката́ а и Северная Земля в Грааде, Семени́ нские
острова в Великом Синем. Отдаленные, пустынные уголки
материального мира. Двадцать девятое сентября в начале семидесятых.
Два вечера назад состоялась встреча одноклассников. Сейчас конец света.
73
ужинают как Йеспер. И за счет Йеспера. А Йеспер любит хорошо поесть.
Он не перебивается с риса на макароны.
Хан обсасывает клешню:
— Ну, не знаю, понятно, что это вкуснее, но к рису и макаронам
можно еще добавить пельмени…
Йеспер отпивает воды со льдом.
— Тереш, я могу взять Кексхольм на себя. Я проектировал там
квартиру для одного педиатра, а он знает застройщика. Думаю, у него
должен быть доступ к — как это называется…
— Реестр жильцов, — говорит Тереш. Его плечо ноет
от напряжения. Правда, юго-граадское красное здесь такое хорошее, что
просто грех не выпить. Потом он снова кладет трубку на плечо. Один раз
секретарша уже бросила трубку. Тогда Тереш позвонил
в администрацию и попросил передать: «Смерть четырех маленьких
девочек будет на вашей совести». Это подействовало. Хан держит перед
ним, рядом с бокалом вина, раскрытую записную книжку: на волнистых
от записей страницах — больше двух тысяч имен.
— Осталась половина, всего две тысячи. — Его голова трещит
от Ларсов, гудит от Бергов, Оке мелькают перед глазами, словно огни
поезда.
— Окей, — Йеспер разворачивает салфетку, сложенную
в идеальный конус, и вытирает рот, — сейчас половина двенадцатого. У
нас полтора часа, потом ресторан закроется. Я могу выторговать два
с половиной. Так. Пожалуй, я возьму реестр жильцов. Официант
приносит к столику еще один телефон. Остальные гости со сдержанным
любопытством наблюдают, как ужинает эта троица. Худощавый гойко
второй час подряд монотонно проговаривает имена и записывает их
в книжку. Полный смуглокожий мужчина в черной рубашке Perseus
Black с двойной застежкой на воротничке приподнимает очки,
разламывает клешню омара, а потом машет рукой даме в шляпке
за столом напротив. Записная книжка, которую он держал, тут же
закрывается, и Тереш путается в страницах.
— Тьфу ты, Хан, у тебя работа проще некуда. Давай ты ей
займешься!
— Тереш, ради бога, давай возьмем вот этот блокнот.
— Нет. Всё должно быть в этой книжке.
— Да что в ней такого особенного?
— Дирек Трентмёллер, — произносит Тереш прежним
механическим голосом. А потом смотрит на Хана, широко раскрыв
глаза: — Дирек Трентмёллер! Алло! Вы уверены? А какие-нибудь
заметки о нём есть?
— Отпуск.
— А еще что-нибудь?
74
— Продавец линолеума, — устало отвечает секретарша на другом
конце телефонной линии.
— Дирек, чёрт его дери, Трентмёллер, семнадцатое – двадцать
четвертое июня. Продавец линолеума.
Йеспер бьет кулаком по столу, который сам спроектировал пять
лет назад.
Хан кладет клешню омара на тарелку:
— А вот теперь настало время ZA/UM.
77
9. БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ
79
10. ДОБРОЙ НОЧИ, АННИ
80
— Фу, опять в лес со своими друзьями, я тебя даже толком
не видела. Побудем завтра вместе. Я же не просто приехала, а к тебе.
— Нет, ты не поняла, я ухожу сегодня.
— Сегодня? А который час?
Белые пластинки с цифрами тихо щелкают.
— Два часа ночи! Куда ты собрался? Ты такой странный
в последнее время! — девушка приподнимается на локтях, ее рот
встревоженно сжимается. — Я приехала к тебе, если бы не ты, я бы
вообще никуда не поехала.
— Мне очень жаль. Правда. И еще — прости, что беспокою,
но не могла бы ты на минутку встать с кровати, мне нужно ее подвинуть.
— Что у тебя там?
— Вещи.
Девушка стоит на холодном полу. Потирая одну ногу о другую, она
растерянно наблюдает, как Йеспер двигает кровать. Ножки скрипят
по полу, модель смешанного ваасско-оранского происхождения держит
одеяло на плечах, будто мантию. Она очень красива, но это больше
не имеет значения.
— Что ты собрался делать?
В ответ раздается стук по половицам: Йеспер встает на колени.
— Исчезнуть.
Крышка тайника поднимается, и Йеспер достает из него плотно
набитый белоснежный чемодан.
— А когда ты вернешься после того, как исчезнешь?
— Мне кажется, лучший ответ, который я мог бы дать, звучал бы
несколько цинично. Так что, пожалуй, ничего не буду говорить. —
Стрекочет застежка-молния, и Йеспер вытаскивает из чемодана,
из отделения для бумаг, пачку документов.
Девушка злится. Есть Йесперы, которые ей нравятся: Йеспер
домашний, готовящий чай, Йеспер деловой, Йеспер, неловко
проявляющий симпатию, — но такой Йеспер ей не нравится совсем.
— Пожалуйста, не говори со мной как с идиоткой, ты не
на интервью для «Новостей культуры»!
— Хорошо, — Йеспер нервно скручивает бумаги в трубочку. —
Помнишь, я тебе рассказывал про сестер Лунд? Что я их знал, что они
пропали, и так далее.
— Это у моих родителей? — брови девушки всё еще подозрительно
насуплены, но рот смягчается от воспоминаний. — Ты так напился!
— Видишь, вот поэтому я и не пью, — смущенно смеется Йеспер.
Но ведь меня обязательно надо было уговорить.
— Ты был такой смешной!
— Смешной, — с горечью произносит Йеспер, — вот как. Окей. Я
был смешной. Так или иначе, я иду их искать.
81
— Кого?
— Корнелиуса Гурди. Как ты думаешь, кого?
Великолепный костяк изламывается в коленях: привалившись
спиной к стене, модель садится на пол. «Но ты же говорил, что это
бессмысленно! Ты сам сказал, что с этим покончено. Или ты сам
не помнишь, что говорил?
Йеспер похлопывает свернутыми бумагами по ладони и делает
несколько задумчивых шагов по комнате, как бы советуясь с другим
Йеспером — тем, что напился в летнем домике родителей Аниты. Очень
неуместный инцидент. Очень неуместный Йеспер. Но всё же он в тысячу
раз умнее и в тысячу раз лучше, чем этот бесполезный организм. Он
ерошит свои светлые волосы бумажным свитком и говорит:
— Надежда есть.
— Йеспер…
— Пойми, я должен, — Йеспер вкладывает документы
на недвижимость в сложенные на груди руки девушки. — Пожалуйста,
останься здесь, забирай мой дом и живи. Квартиры в центре города
продай, обе. Чем быстрее, тем лучше. Завтра утром цены начнут падать.
Первым делом беги к моему брокеру, прямо с утра. Вот его номер…
Плечи девушки вздрагивают, но не слышно ни звука, только ветер
скулит за окном. Йеспер опускается на корточки перед своей моделью,
полы его зимнего пальто касаются паркета. Он кладет руку на плечо
девушки.
— Слушай, я приготовлю чай, хорошо?
Часы с перекидными цифрами щелкают: «02:30». На полу
дымящиеся чашки, квадратная сахарница с кубиками коричневого
сахара и специальной ложечкой, чтобы их брать. Наливать чай в темноте
непросто, но заставить себя включить свет еще тяжелее. «02:45».
— Я не понимаю. Что всё это значит? — спрашивает девушка после
долгого молчания, сделав глоток чая.
— Ну а сама ты как думаешь?
— И всё это время ты держал здесь этот чемодан — девушка
указывает пальцем на чемодан посреди комнаты, — как будто меня
вообще никогда не было.
— Я собрал его задолго до тебя.
— И что, я должна была тебя переубедить?
— Ну, ты могла бы попытаться.
— Попытаться? Знаешь, что я про это думаю? — Модель
рассерженно ставит чашку на пол. — Я думаю, эта история про сестер
Лунд — полная чушь. Ты просто педофил.
Подлый удар. Потрясенный взгляд Йеспера незабываем. Девушка
сама ужасается силе своих слов. На минуту, и только на эту минуту она
сожалеет о них.
82
— Окей.
Не дожидаясь, пока она договорит, мужчина встает. Он берет
чемодан и спокойно выходит за занавески. Гнев снова одолевает Аниту,
и модель, голая и разъяренная, бросается вслед за Йеспером в гостиную.
— Можешь засунуть свой кубик себе в задницу! Я не собираюсь
сидеть в этой занюханной Катле!
Пачка белых листов разлетается из ее рук по темной комнате, один
за другим они приземляются на деревянный стол с исключительно
красивой фактурой, на выложенный в елочку паркет. Йеспер даже
не оборачивается, только останавливается и склоняет голову:
— А что ты собираешься делать? Поехать в Граад работать
на заводе боеприпасов?
— Ты убожество! Ты и эти твои девчонки, всё это просто жалко.
А ведь меня предупреждали! Я всё знала, еще до того раза у родителей!
Все это знают! Но мне тогда было всего пятнадцать, я была такая
дура… — Анита опирается рукой на кухонную стойку, чтобы
отдышаться. — Анни — то, Анни — сё. Меня зовут не Анни!
Йеспер чувствует, как его руки холодеют. Слово «ненормальный»
всплывает и начинает вертеться в его голове. Он вспоминает себя
и юную модель, как они обнимаются, десятки и сотни раз подряд:
«Доброй ночи, Анни. Доброй ночи, Анни. Доброй ночи». Такое счастье.
Он засыпает, ветви деревьев тихонько стучатся в окно, как второй шанс.
К чему грустить? Всё так, как ты мечтал!
Модель убегает обратно в спальню и кричит оттуда во внезапном
приступе злости: «Доброй ночи, Анни!»
Человеческий мозг по своей природе добросовестен. Поначалу он
отказывается считать возможным такое кошмарное совпадение. Но чем
яснее разница между тем, что говорит разум и тем, что издевательски
выкрикивает голос из комнаты, тем больше замедляется дыхание
Йеспера. Как будто его тело вот-вот отключится, не выдержав стыда. Он
поднимает бумаги с пола, лист за листом, и разглаживает их на колене.
Он подбирает слова, еще не зная точно, против кого он хочет их
направить. Скорее, против всего мира. Он возвращается в спальню,
кладет бумаги на прикроватный столик и достает свой ужасный козырь.
— Ну и что ты намерена делать, вернуться в Ревашоль? Это сейчас
не лучшая идея. Видишь ли, его больше нет.
Девушка сидит на кровати и в детском гневе натягивает вечернее
платье, еще не понимая, о чем идет речь.
— Этого города больше нет, — повторяет Йеспер, и девушка
в ужасе поднимается на ноги.
— В смысле?
— Ты знаешь, что с ними нет связи уже пять дней?
— Не знаю! Связи с кем?
83
— С Ревашолем. Его разбомбили. Совсем. Но ты ведь не любишь
читать газеты!
— Ты же шутишь, правда?
Ослепленный жаждой мести, Йеспер еще не понимает, что делает
не так. А когда понимает, уже слишком поздно. Девушка в панике
хватает ртом воздух, ее руки трясутся. Ногти клацают по кнопкам,
и в темноте загорается желтым шкала радиоприемника. Колесико
крутится под пальцами, эфир завывает и хрипит в динамиках, пока
стрелка на шкале скользит по коротковолновым частотам. Смешанные
в кучу иностранные каналы профессионально тревожным тоном
пересказывают новости. Космополитический разум модели
выхватывает из них только ужасные отрывки: «мескийский агрессор»,
«Сен-Миро», «Ревашоль», «атомное оружие» и «половина населения».
Девушка дрожит так сильно, что Йесперу становится страшно за ее
здоровье. Кажется, что этот тонкий механизм вот-вот развалится
на части. Наконец, радиоведущая из Ваасы наносит ей последний удар.
Девушка оседает на пол, когда сквозь предоставленный Министерством
иностранных дел список пассажиров прорывается дикторский голос, —
такой, каким говорят только о реальных событиях: «…известная певица
Пернилла Лундквист записывает свой третий студийный альбом…»
Большие глаза Аниты, широко распахнутые от ужаса, темнеют
в полумраке комнаты. Она рыдает:
— Боже! Моя сестра! Там моя сестра!
— Соболезную, — произносит Йеспер.
— Ты точно знаешь? Откуда они знают?! Почему они ничего
не делают?
— Не знаю. — Йеспер подхватывает чемодан.
Девушка дышит, как загнанная лошадь. Ее рот искривляется
в чудовищном черном крике. Этот рот угрожает поглотить весь мир.
Возможно, это и происходит, потому что дальше Йеспер не помнит
ничего. В вакууме крика вихрем кружится слепяще-белый снег, бетон
комнаты отзывается пронзительным эхом: «Не уходи!» С синяками
от ногтей на запястье, Йеспер захлопывает за собой дверь и выходит
во двор. Снаружи метель. Холодно, свищет ветер, но его кожа горит.
Набрав горсть снега, он растирает им лицо. На краю двора, в устье
тоннеля из елей, стоит черная мотокарета. Из освещенного салона
выходит Тереш Мачеек и машет ему рукой. Йеспер в развевающемся
на ветру пальто и c белым чемоданом в руке идет к нему через двор.
Впереди пронизанный снегом ветер раскачивает ели, zig-zag dröm. И мир
вдруг становится таким простым, как будто из него разом исчезли все
смыслы. Он больше ничего не стóит. Йеспер улыбается.
В такси тепло. Машина качается, когда он падает на сиденье рядом
с Ханом. Тереш закрывает дверь и наклоняется к нему.
84
— Как всё прошло?
— Ну, скажем так, не очень хорошо, — отвечает Йеспер, ненадолго
взяв себя в руки. — Едем.
85
кружева. Бумагопромышленник Карл Лунд держит зонт над ее головой.
Листья берез дрожат под августовским дождем.
На похороны пришли и Хан, и Йеспер. Даже матушка Хана пришла,
и весь класс тоже здесь. Теперь все они гораздо старше. Большинства
из них Тереш не узнаёт, но вот это, наверное, Си́ кстен, а это малыш О́лле.
Фон Ферсен что-то говорит своему подпевале. А вот и Зиги! Самый
плохой мальчик в школе, как всегда, в черной кожаной куртке. А
у Йеспера единственный белый зонт. Тереш идет между группами
скорбящих; все тихонько беседуют, сочувственно похлопывают друг
друга по плечам. Когда Тереш проходит мимо, они почтительно кивают
ему. И девочки тоже там, под грудами цветов, в мягкой, пушистой земле.
Теперь они — черепа, наборы фаланг, позвонков, реберных дуг,
изогнутых ключиц, уложенные рядами, как реликвии. Ничего
не потеряно, всё на месте, заботливо сохранено. В отчетах всё ясно, как
в учебнике, это судебно-медицинский magnum opus, его будут изучать
в Академии. Вот россыпь зубов: маленькие молочные зубки Май,
жемчужины Анни, злые острые клыки Молин — всё на месте, всё
совпадает: каждая пломбочка, скол от падения с велосипеда
на коренном зубе Анни. И Шарлоттина улыбка кинозвезды. Так хочется
взять себе несколько штук! Просто, на память. Как бы они щелкнули
в ладони — словно драгоценные четки! Но нельзя. Это было бы
непрофессионально.
Приходит врач и ставит капельницу с физраствором. Понедельник.
Ночь на вторник. Тереш понемногу приходит в себя; холодно,
на поминках всё серое и серебристо-зеленое. Рядом с заиндевевшими
кустами аронии — накрытый стол, старомодный резной хрусталь
с фруктовыми мотивами. Тишина. Только в кустах что-то шипит, будто
радио. Очнувшись, Тереш понимает, что это было. Известие
о разрушении Северного перешейка взбудоражило общественность, но
у него нет ни малейшего желания в это вникать. Тереш просит Йеспера
переключить на радио «Классика». Говорят, радио «Классика» будет
передавать музыку мертвых белокожих людей в париках, даже когда
всему миру настанет конец. Играет Перуз-Митреси; какая прекрасная
музыка — будто шум океана, м-мм… grave. Все танцуют, медленно, и чем
больше Тереш думает об этом, тем яснее ему становится, что похорон
не будет. Расследование зашло в тупик. К утру вторника он уже готов
признать, что они никогда не узнают, что случилось с сестрами Лунд.
87
Хан считает, что неплохо справился. Могло пойти и хуже: «Да
ладно?! Йеспер, почему ты не сказал, что встречаешься с настоящей
моделью? Ничего себе! Если бы я встречался с Анитой Лундквист, я бы
всем рассказал. А можно мне автограф, а Пернилла Лундквист — это же
твоя сестра, тогда дай номер Перниллы, покажи сиськи! Йеспер, скажи
ей, пусть покажет сиськи!»
Хан портит непринужденное начало беседы, рассмеявшись всем
этим «сиськам» у себя в голове. Теперь он невольно начинает
разглядывать их под просторной туникой девушки. «Сиськи, сиськи,
сиськи модели, сиськи известной модели», — думает он и хихикает всё
громче. Он даже не замечает, что девушка уже второй раз спрашивает
про Тереша.
— Бедняжка, а что с ним?
— Пищевое отравление, — Йеспер берет девушку за руку и уводит
ее в спальню переодеваться.
Хан решает проявить такт и кричит от дверей:
— Ну ладно, тогда увидимся завтра!
— Уже уходишь? Погоди, я вызову тебе такси!
— Не надо такси, я лучше прогуляюсь.
— Пока! — дружелюбно кричит девушка.
Хан спускается к остановке по лесной дорожке, покрытой
хрустящим от холода мхом, а девушка в это время надевает штаны
на кровати. Ее тунику в богемном стиле украшает трафаретный портрет
Сержа Ван Дейка в революционной двухцветной палитре: серой
с бирюзовым. Что? Нет, не претенциозно! Ван Дейк тоже своего рода
революционер. Он fashion-революционер. Мазов мира моды. Только он
не отправляет буржуа на поселение в тайгу на северо-восточной
окраине Граада, а, ну, продает им одежду.
— Йеспер, а кто это?
— В смысле?
— Ты никогда мне не рассказывал ни о каком Хане. И о том,
о втором?
— Это Тереш. Так, бывшие одноклассники, друзья по средней
школе. У нас недавно была встреча. Встреча выпускников. Разве я тебе
не говорил?
— Нет.
— Странно.
— Да, странно.
— Ну, мы просто решили вспомнить старые времена. Слушай,
Тереш приехал из Граада. Возможно, он останется еще на несколько
дней. Ты ведь не будешь против?
— Вовсе нет, — отвечает девушка, но ее гложет дурное
предчувствие. Она сверлит спину Йеспера подозрительным взглядом,
88
когда он идет заваривать чай. Прием был холодным. Всего один
рассеянный поцелуй. Раздосадованная, она бродит по спальне, но вдруг
замечает среди книг на прикроватном столике футляр для кольца. О,
сюрприз! Это на вечер? Коробочка лежит как раз на таком расстоянии,
чтобы Йеспер мог дотянуться до нее с кровати. Неужели? Вряд ли,
но все-таки стоит узнать заранее. Да просто любопытно, наконец!
Настроение сразу улучшилось. Черная бархатная коробочка, крошечная
коробочка. Девушка открывает коробку: щёлк!
90
— Ну, тогда дайте три блока «Астры», — говорит молодой человек
с курчавыми каштановыми волосами. — А вон то вино из черной
смородины, сколько в нём градусов?
— Сейчас-сейчас, посмотрим, — продавец сельского магазина
берет запыленную бутылку с полки с алкоголем. — Ух-х! Двадцать три,
чистый спирт, наверное.
— Отлично, а еще есть?
— Здесь две бутылки.
— Давайте обе. И вот эту водку, «Конечная станция», литровую —
это же выдержанная в Серости?
— А то как же! А если бы и нет — то сама бы уже настоялась: вон
она, Серость, уже за покосом!
— Так, еще пачку спичек — пачку, не коробок. А эти свечи — это
всё, что есть? Ах да! Я еще возьму земляничный ликер, в прошлый раз
забыл. Вон те две бутылки.
— Тот, второй — малиновый, земляничный закончился.
— Ну, значит, возьму его. А вообще, давайте сюда всё, что осталось
алкогольного, раз уж всё равно закрываетесь. И еще копченой колбасы.
— Весь алкоголь?
— Да, и полпалки копченой колбасы.
Кудрявый молодой человек едет на велосипеде через поселок
Ло́ хду в Лемминкяйсе, в непосредственной зоне энтропонетической
катастрофы. В прицепе звякают пыльные бутылки, подпертые блоками
сигарет. И завернутой в бумагу половиной палки «докторской»
копченой колбасы. Фонари вдоль сельской дороги сверкают в утренних
сумерках, словно бриллианты.
91
11. ИЗИ-ЧИЛЬ
Среда, день, лес возле дома Йеспера. В этот раз Хан идет впереди,
а остальные стараются не отставать. Хан под сильным кофеиновым
допингом, он не спал всю ночь. До утра он щелкал подсветкой
«Харнанкура», делал кофе и междугородные звонки и слушал грустные
песни, пока мама не попросила быть потише. Хан размахивает руками,
когда говорит, его оранжевая ветровка расстегнута, а за спиной
развевается бирюзово-оранжево-фиолетовый, в цветах флага Ильмараа,
полосатый шарф. Мама связала его Хану на Зимнее солнцестояние,
а шапку с помпоном — на прошлый день рождения. Она тоже в цветах
Ильмараа. Это комплект.
Лесная дорога вьется среди холмов, по обе стороны от нее высятся
сосны. Трое в ряд — Йеспер в правой колее, Тереш в левой и Хан
посередине на травянистом гребне между ними — друзья спускаются
92
по дороге с припорошенного снегом песчаного пригорка. Сероватый
узор сухой травы хрустит под ботинками. В воздухе кружат редкие
снежинки, увядшая осенняя природа сверкает инеем.
Хан вдыхает свежий воздух. Пахнет прелыми лишайниками. Он
хлопает в ладоши; на руках у него варежки на резинке, продетой сквозь
рукава.
— Я никогда не верил в криминальное решение, и вы это знаете.
Каждый шаг вперед — это шаг вперед, и в этом смысле, конечно,
гоняться за продавцами линолеума тоже полезно, но… Тереш, иногда
мне кажется, что ты собираешь этих парней, как я собираю памятные
вещи, понимаешь? Не то чтобы я хотел сказать, что это плохо…
Тереш выдувает большие кольца дыма и пускает сквозь них
маленькие астровые колечки, которые тут же рассеивает ветерок.
— Не спорю: ты прав. Ты собираешь эти вещи, потому что
думаешь, что это поможет тебе выяснить что-нибудь о девочках. Я
собираю свой зоопарк по той же причине.
— А ты что собираешь, Йеспер? — спрашивает Хан.
— Ничего я не собираю, ненормальные. Но всё равно хорошо, когда
у мужчины есть хобби. Что будем делать теперь?
— По идее, надо провести обыск у Трентмёллера дома, опросить
родствеников… — загибает Тереш пальцы в кожаной перчатке.
— А как это понять — что ты видел, что он этого не делал? —
лесная дорога изгибается, светло-коричневые, похожие на волосы,
пряди сухой травы стелятся по колее и шелестят под ногами Йеспера. —
Или ты в этом не уверен?
— В психоделическом балаганчике доктора Перепия
Попкорнасского вообще ни в чем нельзя быть уверенным, — перебивает
гиперактивный Хан и оборачивается. Вернувшись на несколько шагов
назад, он объясняет за Тереша: — Поэтому информация, полученная
с помощью ZA/UM, не учитывается в суде: это галлюцинация,
понимаешь? Она бесполезна сама по себе, реальность должна
соответствовать. Должны быть какие-то свидетели, улики. А иначе
в этом никакого смысла!
— Ну, с тем, что в этом не было никакого смысла, я не согласен, —
Тереш выбрасывает окурок под деревья, от сигареты отскакивает
оранжевая искра, — но насчет Перепия Попкорнасского ты прав: тут
смешаны реальность и фантазии субъекта. Мне показалось, что это было
связано с каким-то… аспектом его личности. Который потом перестал
существовать, или… Нужно будет обратиться в местную полицию, чтобы
они это расследовали — когда у нас будет время.
— Но сейчас, как у вас говорят, basta? — спрашивает Хан.
— Пока — да, basta.
93
— Очень хорошо, потому что — давайте будем честными! Кто
из вас хотел бы найти их где-нибудь в канаве? Ну правда. Это ведь
не самоцель, это не так важно!
Хан делает паузу, с лукавой улыбкой дожидаясь ответов, и Тереш
поднимает руку:
— Я. Я хотел бы. И это самоцель. Ты ведь знаешь, что такое
«завершенность»? Слышал о таком понятии?
Йеспер всё еще с презрением думает о Перепии Попкорнасском
и его синтезаторном пиликанье — самоудовлетворении переоцененного
футуриста.
— У тебя есть что-то получше? Tempus rev? И в этот раз всё сделаем
как надо?
— Хорошо бы. Сказать по правде, я бы не отказался.
— Ну же, Хан, будь благоразумен, — Тереш поджигает новую
сигарету, в холодном воздухе пахнет спичечной серой. — Время уходит,
с Ревашолем больше нет связи, с Оксидентом тоже. Полмира встало
на дыбы. Если начнется война, все расследования будут
приостановлены, документы, улики, люди могут пропасть. Надо
действовать быстро, довести всё до конца, пока не поздно.
Три маленькие фигурки пересекают заросшие бурьяном поля,
балансируют на мостках из бревен, и лед дрейфует под их ногами вниз
по течению ручья, перепрыгивают через поваленные стволы в сумерках
лесного туннеля, движутся гуськом по белеющим лугам. Хан пролезает
под колючей проволокой, а Йеспер и Тереш ее перепрыгивают. Изгороди
остаются позади, лес редеет, песчаная борозда дороги, будто маленький
канал, вьется в берегах из древесных корней. В вершинах деревьев уже
шумит морской бриз, в воздухе чувствуется близость водного простора.
— Мы столько времени делали по-вашему, и ничего не вышло.
Теперь давайте попробуем по-моему, — возражает Хан, говоря больше
руками, чем ртом.
— Ладно, насчет того, что мы зашли в тупик, ты прав, — признает
Тереш. — Но давай ты сперва расскажешь, что там у тебя за план, и мы
подумаем. Если решим, что из этого что-то выйдет — хорошо,
попробуем по-твоему. Если нет, придется сделать перерыв.
— Ты не понимаешь, — разводит руками Хан, — если вы
откажетесь, то мы никогда ничего не узнаем. Других зацепок
не осталось. Я не хочу допустить даже возможности, что вы откажетесь.
Как насчет небольшой поездки? На консультацию к специалисту? Я
связался с ним заранее, так что теперь всё должно пройти быстро.
— Что значит, «зацепок не осталось»? — не понимает Йеспер. —
А письма Молин? Кто-то должен был их послать: почерк совпал, а он
в этом возрасте еще формируется. Если пишущему пятнадцать лет,
94
почерк может не совпадать на 100% с тем, что был у него в тринадцать.
95% — это очень многообещающе, я читал об этом. Верно, Тереш?
— Да-да, всё это верно, — вмешивается Хан. — Но знаешь что? У
меня есть идея, как со всем этим разобраться. Только не надо
откладывать на потом. Надо действовать, немедленно!
— В каком смысле?
— Я дал объявление в газеты.
Тереш плетется позади; в своем пальто в елочку в стиле пятидесятых
он выглядит типичнейшим гойко. Его рот задумчиво приоткрыт.
— А вот это, пожалуй, неплохая идея — когда ты подал объявление?
— Подал позавчера, сегодня должно было выйти. Йеспер, я и твой
номер оставил — на случай, если меня не будет дома.
— И что ты там написал?
— «Если у кого-то есть какая-то информация, пожалуйста,
поделитесь, вам ничего не угрожает, вы еще можете их спасти!», что еще?!
— Такие методы бывают действеннее, чем можно
предположить, — разъясняет Тереш Йесперу. — Особенно с такими
давними событиями. Но всё равно придется месяцами закидывать
удочки в разных местах — если не годами. Хан, куда ты его отправил?
— В «Да́генс» и в «Капиталист». Это всё, на что у меня хватило
денег. Кстати, вы оба должны мне по пятерке. Еще понадобятся деньги
на консультанта, которого я предлагаю. И на дорогу к нему. Надо взять
с собой хотя бы тысячу: его услуги дорого стоят, он очень
востребованный специалист. Я так долго готовился, читал о нем…
Йеспера это начинает раздражать. Во-первых, он совершенно
не хочет куда-то ехать, во-вторых, он догадывается, чьи деньги имеются
в виду. Хан живет на страховые выплаты по смерти отца, погибшего
на мазутной буровой платформе, а Терешу, если он не откроет
официальное расследование, никаких расходов не оплатят.
— Эй, выкладывай, что еще за консультант?
Три силуэта приближаются к обрыву. Перед ними, за высохшим
лугом, открывается морской простор. На жухлой траве лежат белые
пятна снега, одинокая извилистая сосна зябнет на ветру. Когда они
добираются до берега, уже начинает смеркаться. Шум воды всё громче.
Йеспер рукой стягивает вместе края воротника. Он часто проходит эти
шесть километров до берега в одиночку. Отсюда видно то, что все они
жаждут увидеть: вдали, на другой стороне залива, за снежным туманом
синеет береговая линия Шарлоттешеля.
Хан опирается на бревенчатое ограждение и смотрит вниз.
Огромные валы разбиваются о каменную стену; волна запрокидывается
назад, и ее белый гребень разлетается на миллионы пенных хлопьев.
Капли воды оседают на очках, размывая картинку. Йеспер
присматривается к осенней волне, которая приходит раз в год, и у него
95
рождается четкий план. Исчезнуть. Девочке скажу, что пойду
с мальчиками, мальчикам тоже что-нибудь совру. Он оценивает ветер.
— Изи-чиль,— говорит Хан, — пора спросить о девочках у него.
Йеспер смеется, но Тереш остается серьезным.
— Погоди! Он определил местонахождение скелетов Абаданаиза
и Добревой с точностью до километра, — аргументирует Хан. — Что
еще? Два года назад по его подсказке на Корпус Мунди отправили
экспедицию — на поиски Корнелиуса Гурди. Хребет, который он им
указал, теперь уже ушел в Серость, но там нашли посуду Гурди и остатки
его лагеря. Через пятьсот лет! Изи-чиль живет в Лемминкяйсе, в усадьбе
в лесу, и мы отправимся туда.
Над свинцово-серым морем идет снег, температура около нуля,
ветер в заливе до десяти метров в секунду; через пару недель океан
вздуется от штормов, родившихся в Западной Катле, у самого края
Серости. Двухнедельное окно, идеальные условия. Йеспер уже
представляет, как в десяти километрах, у пляжа Шарлоттешель,
огромная масса воды дробится на волны. Волны плавно движутся перед
его глазами, ровные и непрерывные, точно складные мысли.
— Окей, — говорит Йеспер, — только у меня конференция.
По дизайну. С четверга по субботу. И, кстати, ехать в Лемминкяйсе
сейчас — не лучшая идея. Или, может, вы не в курсе?
97
«Пожалуйста, сделай так, чтобы я тоже нравился Молин. Боже,
пожалуйста, сделай так, чтобы я ей взаправду нравился, по-настоящему,
а не просто… ну, ты же бог. Обещаю — я больше никогда не буду думать
про тебя, будто тебя придумал какой-то Пий Перикарнасский. Я обещаю,
что буду верить, что ты существовал с начала времен и начертил небо
и землю… золотым циркулем?.. Или я не знаю чем. Боже, прости,
пожалуйста, что я вот так тебе докучаю — но мне правда будет очень
трудно верить, что ты есть, если окажется, что я не нравлюсь Молин Лунд».
Хан смотрит на небо. Темнота в его сердце кружится, и в ней
зажигается звезда за звездой. Любовь, будто гладкошерстная кошка,
свернулась в клубок у него в животе. Любовь для него — это страх потери.
*Просто Кенни.
98
— Kato, entroponeettisen romahduksen vyöhyke! Ei voi olla, kuusetkin rupee
taivaaseen ajautumaan, saa-ta-na, ihan kuin ne sanoi, se kyllä täytyy nähdä! Ja talot
myös!* — кричит Кенни с водительского места сквозь рев двигателя.
— Всё хорошо? — кричит Хан в ответ. Его, в отличие от Тереша, всё
еще слегка тревожит, что машину трясет, а стрелка спидометра, тускло
светящегося желтым в сумраке кабины, подползает к ста семидесяти.
— Hienosti menee, ihan hienosti, en huolehdi ollenkaan!**
— А дорога, что с дорогой?
— Että mikä, tiekö? Ei, hyvin on, en huolehdi ollenkaan,*** — Кенни
не хочет huolehdi. Кенни хочет ароматизированного ягодного вина,
а когда Хан замечает, что Кенни, наверное, не стоит пить, раз он ведет
машину, Кенни говорит ему: — Älä huolehdi, окей? Mä oon puolet tiet juonu
jo, muuten mä nukahtaisin. Se auttaa mua keskittymään, kato!****
Дорога вьется всё выше по склону холма, среди елей. Чтобы
не вылететь с нее, Кенни пускает машину в дрифт на поворотах. Хан
начинает чувствовать себя более-менее безопасно, только когда
мотокарета сворачивает с серпантина и ныряет вглубь леса. Под
колесными цепями шуршит снег, рокочет двигатель, стекла в окнах
стали круглыми от снега, налипшего в углах. За иллюминаторами
проносится неровная черная стена леса. Внезапно Кенни прижимает
машину к левой обочине, и Хана отбрасывает на прежнее место. Карета
пролетает мимо выкрашенного в красный фургона «Граад Телеком».
Съемочная группа информационного агентства машет Хану в свои
снежные иллюминаторы, Хан машет в ответ.
Последние два дня он только и делал, что пил с Терешем в такси:
шофер отказывается останавливаться без необходимости, Кенни хочет
побить рекорд. У него на руке секундомер. И всё это время они наблюдали,
как все другие машины едут в противоположном направлении. В двухстах
километрах от Ваасы их карета проехала мимо огромной пробки
на встречной полосе. Население окраин едет в города, к родственникам. Из
трескотни радио стало понятно, что такая паника царит повсюду в Катле.
В Арде все на всякий случай съезжаются в Норрчёпинг, где есть
магнитовокзал. И в Елинке, рядом с разрушенным Северным перешейком,
билеты тоже распроданы на два месяца вперед. Или так, или никак — если
не хочешь идти пешком через Полярное плато.
99
Равнины в боковом окне постепенно сменились холмами,
на горизонте заскользили в тумане китовые спины с еловыми лесами
на горбах. Поздно ночью мотодорога вышла на магистраль, но поток
машин на встречной полосе не поредел — только дорога спустилась
с эстакады и пошла среди полей, и снега стало больше: поля вокруг
были уже совсем белыми. Хан крепко уснул, прислонившись головой
к боковому окну, а перед их каретой с одной стороны сияло в темноте
алмазное море фар, а с другой — лежало зловеще пустое шоссе.
Одинокая пара красных задних фонарей быстро скользила вперед,
к Лемминкяйсе. В эту сторону ехали только армейские мотоколонны
и машины иностранных новостных агентств с радиоантеннами
на крышах. Когда Хан открыл глаза, было уже утро, и за стеклом
проплывала опустевшая деревня суру. От столба к столбу волнами
тянулись электропровода, а под ними по пустой улице ехала
на велосипеде деревенская девушка. На ней были куртка и длинная
юбка. Девушка смотрела Хану прямо в глаза, катафоты на спицах колес
отражали свет. Вааса осталась в тысяче пятистах километрах позади,
и еще тысячу пятьсот предстояло проехать. Кенни ехал тихо, и в салоне
было слышно, как ломается под колесами лед на лужах. Девушка
помахала рукой и свернула на объездную дорогу на краю села. Сумрак
под деревьями поглотил ее; только задний фонарь велосипеда
вспыхивал в ритме динамо-машины. В лесу, в коридоре из деревьев, уже
падал снег. И они поехали дальше — Инаят Хан и Тереш Мачеек —
с самым чокнутым парнем в таксопарке Кенни, просто Кенни. Несколько
часов друзья сидели молча и просто смотрели, как в сумерках движется
мимо Сурума́ а. Вдалеке мерцали холодные звезды уличных фонарей,
на крышах домов лежал растрескавшийся этернит. Чем ближе к вечеру,
тем гуще становился снег. На горизонте показались темные зубцы гор,
деревни попадались всё реже и реже, и Тереш предложил открыть еще
бутылку ароматизированного ягодного вина.
«А то будет совсем тоскливо».
Впереди, в небе над окутанными сумраком горами, они часто видели
военные аэростаты. Однажды железный бриг пронесся прямо над мостом,
поймав их в луч прожектора; поток воздуха от его винтов едва
не опрокинул карету. Но потом корабль ушел. Только лучи его
прожекторов еще скользили по темному лесу. Это называется эвакуацией.
На обочине, рядом со светящимися буквами «ЛЕММИНКЯЙСЕ»,
сиротливо стояла пустая будка контрольно-пропускного пункта. Дорогу
пересекали бетонные заграждения военного образца; Кенни подтянул
цепи на колесах и объехал заграждения, сделав крюк на половину поля.
Вместе с пропускным пунктом позади осталась невидимая Зимняя
орбита, откуда всегда приходила зима. Через некоторое время асфальт
кончился; по заснеженным гравийным дорогам им навстречу ехали
100
в санях деревенские семьи. Детям досталась большая привилегия —
своими глазами увидеть, как Серость поднимается к небу прямо
за силосными башнями. Лошади протащили мимо сани, и семья,
сидевшая в них на горе скарба, помахала руками смешному
темнокожему толстяку в диаматериалистских очках.
— Так странно: они все нам машут, — говорит Хан, и фургон «Граад
Телеком» остается далеко позади, в вихре снега из-под колес машины
Кенни. Глубоко в темном лесу уже не светится ни фар, ни фонарей
гужевых повозок. На хуторах, в комбинатских поселках, в закрытых
деревенских магазинах теперь остались только те, кто решил остаться.
В темноте наверху колышется Серость.
— Kuuletko sen? — спрашивает Кенни из кабины. — Harmaa… se on
nyt varmasti harmaa! Mua vähän huolestuttaa.*
Тереш и Хан прислушиваются. И действительно, к шуму метели
добавился новый звук: зловещее потрескивание, низкий шипящий
рокот. Словно волна разбивается о берег — медленно-медленно… Для
Хана это звучит как начало песни. Он слышал ее во сне.
— Я больше не в КоМиле, меня уволили, — кричит пьяный Тереш,
сложив ладони рупором.
— Что? — Хан не сразу понимает, что ему сказали: шум его
загипнотизировал. Он чувствует, как волоски на теле встают дыбом,
а по коже бегут мурашки, как будто он только что снял свитер
в холодной комнате.
— Меня уволили из Международной полиции!
— Я знаю! — кричит Хан, протягивая Терешу бутылку вина. — Ты
всю дорогу показывал жетон какого-то Со́мерсета Ульриха!
— Откуда ты знаешь? — Запах алкоголя изо рта Тереша наполняет
промерзший салон.
— Тебя на всех пропускных пунктах называли то господином
Ульрихом, то агентом Ульрихом, то Сомерсетом Ульрихом.
— Это пропавший агент, я взял его документы. Есть и другие, —
Тереш делает глоток, его губы окрашиваются красным, липкая жидкость
проливается из бутылки на воротник рубашки. — Документы, я имею
в виду. И пропавшие агенты тоже. В Кронштадте я еще был Мачееком —
надо было оставить ложный след. С «Ульрихом» я собираюсь доехать
до Лемминкяйсе и скинуть его там — пусть ищут сколько хотят!
— Ты что, в розыске?
— Ага, разве я тебе не говорил? У одного парня от этой штуки
случился сердечный приступ!
101
— От ZA/UM?
— От него са́ мого, — говорит Тереш, а впереди мотогонщик Кенни
смотрит, как черная масса деревьев медленно уплывает в небо. Земля
трещит и скрежещет, когда из нее с корнем вырывает ели. Дерево
кричит, промерзший камень стонет, как в кресле дантиста. Облако
раскрошенного известняка медленно поднимается в воздух, и в темноте
далеко наверху погружаются в Серость первые деревья.
102
На крышке витрины — тарелка с подсохшими мамиными
бутербродами с сыром и остывший кофе. И конверт: утренняя доставка
из Граада по магнитной почте. На конверте в графе «отправитель»
написано «Сарьян Амбарцумян», а внутри лежит ключ, золотой
и немыслимо сложный.
Осталось два года.
103
12. ЗИГИ
105
ошибку, позволив им выступить на день Зимнего солнцестояния.
Sprechgesang Зиги — будто пулемет. Четыреста пуль в минуту…
Hook:
Покури!
В раздевалке, в сортире, в столовке,
abraq adabra, и мир исчезает, как дым.
1st verse:
Еще одно стремное утро, поганая погода,
день еще не начался, а жить уже неохота.
Если тебе кажется, что мир тебя ненавидит,
зайди за угол и подбери окурок — мама не увидит.
Покури, именно это сейчас тебе нужно,
одна хорошая затяжка согреет и тело, и душу.
Hook:
Abraq adabra, за школой, под лестницей, на остановке,
abraq adabra, и дым исчезает, как мир.
106
13. ХИМИЧЕСКАЯ СВАДЬБА
107
— М-мм… а ты уже выпил, да? — сладким голоском ответил
Йеспер, нюхая свой стакан. — Мы тут стараемся выглядеть прилично,
а от тебя такой шикарный аромат ссанья!
Чувствительный к шуткам Хан тут же фыркнул и облился вонючим
пивом.
Сейчас Хан стоит у остановки, нервно ощупывая себя и пиная через
дорогу мелкие камешки. Иногда камешек попадает в кого-нибудь
из отдыхающих, и тот бросает на мальчика сердитый взгляд с другой
стороны дороги. Хан извиняется и машет на морском ветру подолом
рубашки, на которой всё еще сохнет пивное пятно.
— Что, воняет? Йеспер, можешь понюхать?
— Ага, еще как воняет, и пятно тоже видно. Посмотри там, когда
следующий трамвай.
— В девять, еще двадцать минут.
— Я тебя просил не сказать, а пойти и посмотреть!
Спровадив Хана, Йеспер быстро выпивает свое пиво и выбрасывает
стакан. Не долетев самую малость, картонный стаканчик отскакивает
от края урны. «Гадство!»
Тереш, конопатый, как чёрт, после работы на стройке под жарким
солнцем, дергает коленями и выделывает па ногами в высоких
кирзовых ботинках. За спиной у него висит на кожаных лямках
переносной проигрыватель. Вытисненная на кремовом пластике
залихватская надпись гласит: «Моно». Аппарат огромен и весит, как куча
кирпичей. В руке Тереш подбрасывает увесистые батарейки.
— Ну что, уже захмелел? — спрашивает он у Йеспера. — Я — да.
Йеспер захмелел, но не сильно.
— Вот и хорошо, мы пьем для храбрости, а не чтобы нализаться.
Нужно просто сгладить углы, — говорит Тереш. Похоже, он
единственный, кого не выбило из колеи часовое опоздание. Мы — серые
оборванцы-гойко — проскочили в пьяном угаре и геноцид, и Юго-
граадскую резню… Пока у нас есть вонючее пойло из хмеля и солода или
плодово-ягодное вино, нас ничем не испугать.
Хан забирает со скамейки свой пучок хризантем, мальчики садятся
в ряд и сидят, притопывая по асфальту и прихлопывая в ладоши. Не
в лад и не в такт. Из-за холма доносится скрип рельсов, и Тереш в ужасе
сжимает в руках свой букет из семи красных роз. Цокот копыт
приближается, лошади уже показались на склоне, и видно, как блестит
серебряная кокарда у водителя на фуражке. У Тереша весь хмель как
рукой сняло; он нервно мнет серебряную обертку букета. Он
не мелочился: семь красных роз, всё серьезно. Купить бы еще коробку
конфет, такую красивую, с золотой тисненой надписью, как на обложках
граадских романов, да карманы уже опустели. В окне трамвая мелькает
что-то белое, и краем глаза Тереш видит, как Йеспер поднимается
108
со скамейки. Пускай Йеспер выделывается своими лилиями, а Хан
возится с хризантемами! Розы, красные, семь штук: вот это — шик! Róże i
bomboniera, bardzo wykwintnie, Tereesz Machejek!
Двери вагона со стальным лязгом распахиваются, и мальчик даже
не замечает, как шипы вонзаются в его судорожно стиснутые ладони.
Ожидание запомнилось во всех подробностях, но само событие оказалось
так ужасно, что этот момент полностью исчез за завесой волнения. Что-то
случилось, он что-то сделал. Девочки втроем выходят из вагона,
с подножки на асфальт ступают длинные ноги в гольфах; боже, как
жестоко — нарядиться вот так! Юбка трепещет на ветру — такой
небрежный шик, будто это самый обычный день. Шарлотта встает перед
Терешем, непринужденно положив руку на бедро, но Тереш не понимает
намека и совершает ошибку — он обнимает девочку. Его руки
обхватывают ее, огромный букет повисает за ее спиной, прижатый
к платью, с цветов осыпается золотая пыль — ой-ёй, разве это wykwintnie?
Он почти касается лицом шеи девочки, чувствует ее незнакомый запах.
Они смотрят друг на друга — Тереш и богиня из девятого класса —
и Тереш, с дурацкой улыбкой во всё красно-коричневое лицо, говорит ей:
«Привет!»
— Ну, и тебе привет! — отвечает Шарлотта с грубоватым шармом.
Как ни в чем не бывало. Девочка берет у него цветы, и они все вместе
уходят под сосны, куда не достает вечернее солнце. Темно и тихо,
и никто не знает, что сказать.
109
освещает батарею бутылок и что-то похожее на кусок колбасы. Время
от времени Хан безуспешно пытается дозваться хозяина.
— Ты уверен, что мы приехали куда надо?
Хан в этом твердо уверен, а Терешу кажется, что в хаосе далеких,
приглушенных звуков катастрофы он слышит звон бубенцов. Звон
приближается, то появляясь, то исчезая, как мираж. Но он идет
не снаружи, где под землей скрипят корни деревьев, а в небе с треском
полощутся электропровода. Он звучит где-то здесь, в доме без
электричества. Тереш садится на связку макулатуры и изучает комнату
в пыльном конусе света. Он всё еще немного пьян после ягодного вина,
но темнота отрезвляет. На все четыре стороны открываются
обложенные разным хламом двери. Ему кажется, что сквозь звон он
слышит низкое гудение электрогенератора, идущее откуда-то из самой
глубины дома, и он решает пойти на звук. Скрипнув застрявшей дверью,
он входит в просторный зал с низким потолком.
Выключив фонарик, Тереш опасливо ступает на покоробившийся
дощатый пол. Внутри холодно. Сквозь плесень пробивается резкий
запах бензина. У самых ботинок черным змеиным клубком сплетаются
провода и, извиваясь, уходят в темноту в дальнем углу зала. Там
ритмично мигают зеленые и желтые огоньки. Зал тускло освещен
свечами: они мерцают на подвешенных к потолку тележных колесах,
проливая на пол желтоватый свет; в окнах чернеет тьма. Тереш стоит
в пятне света и слышит, как вокруг него кружит звук бубенцов, ледяной
и чужой. Вдоль оштукатуренных стен громоздится расставленная
на помостах аппаратура. Хан останавливается у двери и проводит
пальцами по рельефной надписи «Моно».
— Тереш, — шепчет он, — «Моно»! А тут написано «Герц». — Под его
пальцами еле заметно подрагивают зарубки высоких частот. — Это же…
— …Дискотека, — кивает Тереш. — Это дискотека.
Три четверти века тому назад на острова Озонна опустилась
непроглядная ночь. Всё серое, темно-серое, и под пасмурным небом
черные волны омывают пляжный песок. Сабли пальмовых листьев
покачиваются над головами возлюбленных-революционеров. Попытки
переворота подавлены, всё пошло прахом, всё кончено. Добрева
открывает свои анархистские глаза в темном макияже. В уголке ее рта,
пузырясь, подсыхает потёк яда. Абаданаиз гладит ее по голове, на зубах
у него хрустят осколки ампулы. «Ты слышишь?» — говорит он, а над
водой в кромешной тьме стрекочет завораживающий ритм бубенцов.
Внутрь черно-белого мира начинает понемногу просачиваться цвет.
— Давай танцевать! — по-девчачьи взвизгивает Добрева. Она
поднимается и идет. Абаданаиз следует за ней в волны, и черная вода
плещется вокруг его лодыжек.
— Ты это слышишь? — спрашивает Тереш Хана.
110
— Как будто бы что-то звенит, да?
— Ага, — Тереш снимает свечу с гвоздя на ободе колеса
и указывает ей в полутемное пространство комнаты. Осторожно ступая
по половицам, они с благоговением проходят в дальний конец зала. Шаг
за шагом из темноты появляется микшерный пульт с рядами слайдеров,
монолитные динамики, возвышающиеся до самого потолка по обе
стороны от него, и, наконец, сидящий за ним молодой человек в модной
спортивной куртке. Складная дужка наушников прижимает его
кудрявые волосы к голове. Подбородок Ульва вздрагивает в одном
ритме со звуками, но глаза у него закрыты, лицо застыло
от напряжения.
— Господин Ульв? — почти беззвучно шепчет Хан. — Простите, не…
— Шшш… — молодой человек прикладывает палец к губам. По-
прежнему не открывая глаз, он так сильно хмурит брови, что кажется,
будто из-под его век расходится взрывная волна.
— Пожалуйста… не портите… мое интро, — произносит Изи-чиль,
так, будто изнутри на его зубы, как на плотину, давит огромная река,
превосходящий человеческие силы груз восторга, предназначенный ему
одному. Он указывает пальцем на микшерный пульт, где десятки
и десятки слайдеров мучительно медленно сдвигаются вверх.
— Это самое важное… место.
Хан аккуратно кладет конверт на студийный монитор, туда, куда
указывает подрагивающая в такт рука Изи-чиля. Тереш, отступает,
пятясь — медленно, будто на складе взрывчатки. Он успевает прочесть
имена девочек на конверте. Благодаря полицейской выучке он замечает,
что их на самом деле два: под конвертом девочек прячется еще один.
Но что написано на нем, Тереш не видит. Он ничего не говорит, а когда
они вместе с Ханом на цыпочках идут к выходу, звон бубенцов вокруг
становится громче, чем звуки энтропонетической катастрофы
за стенами дома, и Тереш замечает, что одно приходит в странную
гармонию с другим. Тереш и Хан пересекают минные поля из рухляди.
Звук у них за спиной разрастается, точно взрыв, замедленный ружейный
выстрел, совсем как тогда, восемьдесят лет назад. Крас Мазов стоит
в дверях своего кабинета, черно-белый, как в хронике. Из его рта
поднимается пороховой дым, а снаружи, в саду перед Дворцом
Государственного Собрания, бушует толпа контрреволюционеров.
Но Крас Мазов больше не слышит вероломного голоса этого мира:
в зеркалах его кабинета звенит интро.
114
для шлифовки. Хан видит, как губы девочки становятся красными, как
вишни. Цвета красных спидов.
Йеспер стоит на пляже, где, кроме него, нет ни души. Двадцать лет
лежат у него за спиной, а перед ним встают океанские волны. Правой
рукой он придерживает белое лезвие поставленного хвостом на песок
серфборда, левая рука лежит на бедре. Как обычно по такому случаю,
Йеспер оделся в черное. На нём полный гидрокостюм со шлемом. Его
светло-голубые глаза глядят из отверстия маски, как у киношного
грабителя, сквозь прорезь для рта видны покрасневшие от холода губы.
Этот пустынный пляж приветствует Йеспера каждый год. Береговая
линия меняет форму, островки, как живые, переползают с места
на место, но профиль дна всегда остается прежним. Йеспер пробирается
сквозь тростник и медленно входит в океан. Десятиградусная вода
Северного моря крепко сжимает его сквозь гидрокостюм, с каждым
шагом всё выше и выше. Даже сквозь холодостойкую неопреновую кожу
костюма тело отдает свое тепло воде. Это происходит медленно,
незаметно. Через три четверти часа наступит переохлаждение.
Волны обхватывают его за талию; волны поднимаются перед ним
в темно-серых сумерках. Йеспер ложится животом на доску и начинает
грести. Вода плещется о доску, волны разбиваются об нее, когда Йеспер
взбирается на них. Чем дальше он заплывает, тем выше они становятся,
и вот он уже не может переплыть через гребень волны. Прежде, чем
вздувающийся горб успевает его поднять, Йеспер вдавливает острый
нос доски под воду и ныряет. Переохлажденная ледяная вода ударяет
ему в лицо, поток обвивается вокруг него, затягивая в подводный вихрь.
Вода жжет глаза, как расплавленный металл. Угольно-черный силуэт
Йеспера скользит над бездонной водной могилой и толкает светящуюся
белую полоску серфборда в темноту.
121
глаза, увеличенные толстыми линзами очков, теперь полностью черные.
Он настоящий хан, серберийский лев, предводитель народов.
— Молин, на меня, кажется, тоже подействовало. Это волшебно, —
жмурится он.
— Это я тебя заразила! — девочка заливается краской и от души
улыбается своему первенцу. Хан выдыхает и чувствует, как его дыхание,
пугающе теплое, касается девочки, будто лезвие меча, а мир вокруг
радостно звенит темнейшим черным цветом. Атмосфера вибрирует,
будто сняли шумовой фильтр, стая перелетной саранчи стрекочет,
задевая лапками за нити, из которых соткано всё. Это дрожащее биение
пронизывает всё вокруг, и в мягкой глубине под рукой Хана, в теплой
темноте тела Молин Лунд звучит аварийная сигнализация.
125
— Сдается мне, Хан, что через полчаса тут уже не будет ничего,
кроме Серости.
— Että mitä? Mitä se sanoi?*
— Ничего, Кенни. Не слушай его. Он же не К. Вороникин или кто-
нибудь в этом роде.
Тереш с хрустом откручивает крышку с ягодного вина
и прикладывается к бутылке. Будет лучше, если он промолчит.
126
делать вид, будто понимаю, что это такое, но это неважно! Получается,
что волна-убийца может сама собой образоваться из нескольких
меньших волн по определенной формуле. Если они движутся в большом
водном пространстве, например, в океане, то есть вероятность, что
в какой-то момент они соберутся в почти вертикальную, крайне
неустойчивую волну-монстра. Она поглощает энергию движения других
волн, и вода вокруг делается спокойной. Обычные волны превращаются
в рябь, а волна-убийца тут же рушится под собственным ненормальным
весом. При этом она может, эм… если можно так выразиться… наносить
огромные разрушения. И знаете, где такие волны появляются чаще
всего, во всем мире? — Хан завершает речь широким жестом.— Здесь.
Это явление называется «североморская осенняя волна».
— Охереть, — смеется Анни: язык у нее понемногу развязывается,
и она начинает сквернословить. Глаза девочки давно почернели
от мидриаза. Она смотрит на море, откуда, как ей кажется, в любой
момент может прийти охеренная волна. Но приходит только Тереш,
и с ним Шарлотта.
— А знаешь, что самое охеренное? — застенчиво спрашивает Хан.
Он протирает свои диаматериалистские очки и снова их надевает.
Миндалевидные глаза за толстыми стеклами сощуриваются, полные
научно-популярных тайн: — Тот же эффект — не спрашивайте, как, я
не знаю — но тот же нелинейный эффект объясняет поведение Серости.
Его используют в энтропонетике. Точно так же ведет себя Серость, когда
поглощает мир.
— Как колеса от трактора, — говорит Шарлотта, заглянув мальчику
в глаза. — Ух, как тебе хорошо. Кстати, Хан, можно кое-что тебе сказать?
— Да, можно, — кивает юный Инаят.
— Ты чрезвычайно умен для своего возраста.
Голос Шарлотты по-королевски искренен. Хан чувствует себя
увенчанным ее комплиментом.
— А у тебя очень-очень хорошая осанка, — отвечает он, и девочка
от души смеется.
Перекрестный огонь восхищения и признательности грохочет, как
океан, сотрясая и озаряя всё вокруг, как вдруг из самого его центра
выныривает Анни. Она движется проворно, как выдра, вертя головой
по сторонам, как будто что-то ищет. «Эй, — говорит она, — у тебя воды
не осталось?» Йеспер не замечает, что взгляд Анни обращен на него
и все ждут его ответа. Он всё еще завороженно смотрит на море, сдвинув
белую матросскую шапочку на затылок. Он не чувствует ничего
особенного, голова вполне ясная — только жарко. Йеспер немного
разочарован. Никакой романтики тоже не получилось. А вот история про
волны-убийцы оказалась весьма недурна.
127
Мужчина в гидрокостюме, задыхаясь, выныривает на поверхность.
Он сплевывает ледяную воду и вползает животом на доску
для серфинга. Одинокая черная точка по имени Йеспер плещется
во власти волн в полукилометре от берега. Он смотрит на хронометр
на руке: еще четверть часа, и переохлаждение станет критическим.
Нужно отдохнуть. Йеспер пытается расслабить мышцы, дрожащие
от молочной кислоты. Он оглядывается назад, где за пляжем
Шарлоттешеля виднеется полоска соснового леса, а над ней в пасмурном
небе медленно рушатся облачные башни. Доска поднимается
и опускается на груди водоема, в ритме его дыхания.
И вдруг всё затихает. Где же все мои волны?
131
роботом. Хан поворачивает голову друга, тот издает роботовый звук
и идет туда, куда ведет его Хан. Загнав робота Тереша по колено в море,
Хан шлепается в воду. Он едва успевает полюбоваться медузами, как
остальные уже бегут за ними в купальных костюмах.
Маленькие детские тела, белея в темноте, погружаются в воду.
Песок проминается под босыми ногами, шелковистая вода плещется
вокруг лодыжек. Сверхчувствительные от вещества тела реагируют
на каждое прикосновение. Крохотные песочные фонтаны поднимаются
у Анни между пальцами ног; поджимая их от удовольствия,
она осторожно шагает вперед. Все идут очень медленно, подняв руки
над холодной пленкой поверхностного натяжения. То и дело они
взвизгивают, растягивая каждую секунду перед экстазом своего
миропомазания. А миро плещется вокруг их бедер и животов и движется
навстречу, принимая их — прохладное и идеально вязкое. Молин
большене может терпеть. Как только вода смачивает ее грудь
и подмышки, девочка погружается в нее с головой. Над поверхностью
моря остается только безнадежный стон. Она запускает ногти в ладони,
чувствуя, как что-то в ней тотчас же начинает рушиться. Она больше
не может удерживать это в себе. Гормоны уже искажают ее податливое
тело, кости таза раздвинулись, готовясь к родам, невыносимое
блаженство пульсирует в глубине ее чрева. В пучине ее телесных
жидкостей крошечный гомункул закрывает глаза размером
с булавочную головку. Свернувшаяся полукругом зверушка разевает рот
в крике. Но ничего не слышно, ни звука, ее никогда здесь не было.
Молин расслабляется; здесь, под водой, так невероятно хорошо, так
темно и всё откликается эхом. Мимо скользит светящаяся белая тень
Шарлотты, Молин чувствует на плечах чьи-то мягкие руки. Это Хан. Он
вытаскивает девочку наверх. Молин вдыхает соленый воздух и остается
лежать на поверхности. С ее волос течет вода, и в черном небе над ней
сияет бесконечно детализированная гирлянда из звезд, похожих
на брызги молока. Все шестеро запрокидывают головы и так качаются
на волнах, выстроившись полукругом. Вокруг них, в черном зеркале
воды, тоже светятся звезды. Они мерцают слабо, размыто. Только
в стеклах очков Инаята Хана они отражаются во всей своей сверкающей
четкости.
«Их там больше нет», — чувствует Хан вибрацию голоса под
своими руками. Он опускает взгляд, и звезды соскальзывает с его очков.
Место звезд занимают глаза Молин Лунд, и темнота у нее во рту
движется, принимая форму слов: «но я их всё еще вижу».
133
14. СПИСОК ОТСУТСТВУЮЩИХ
«Май!
Анни!
Молин!
Шарлотта!»
Пятью часами раньше Йеспер сидит в кафе «Кино». При свете дня
он чувствует себя среди этих стеклянных стен и кубической мебели чуть
менее спроецированным, чем обычно. Голова словно ватная, а веки
ужасно тяжелые. Он вытирает покрытый испариной лоб носовым
платком с инициалами. Дизайнер стягивает джемпер и сразу выглядит
беднее. Оставшись в рубашке, он опять начинает мерзнуть. Сквозь
стеклянные стены просачивается холод поздней осени, мимо движется
людская масса. Йеспер заказывает себе зеленый чай с медом и лимоном.
«Я, кажется, немного простудился», — говорит он сидящему
напротив мужчине на несколько лет моложе него. Йеспер помнит его,
это малыш Олле. Он учился на четыре класса младше. Йесперу он
запомнился в основном своим блестящим талантом к фальсификации.
Старшеклассники использовали его золотые руки для подделки разного
рода подписей, и мальчишка неплохо зарабатывал — на всех этих
дневниках с двойками и написанными красным замечаниями,
нуждавшимися в родительской подписи. Теперь маленький Олле
отпустил большие коричневые усы, и Йеспер делает из этого свои
выводы. Олле копирайтер, усы снова в моде — в определенных кругах.
В тех, где Сен-Миро, светоч нигилизма, считается своего рода
экзотическим поэтом. Или, по крайней мере, считался два дня назад,
когда страна, из которой произошли и Сен-Миро, и безумная мода
на ретро-усы, еще не применила атомное оружие в другой стране.
142
— Ну, думаю, теперь с этой модой на нигилизм покончено, —
замечает Йеспер вскользь.
Олле горячо соглашается:
— Да, надо было их сбрить, эти усы, я знаю… Понимаете, всё это
свалилось на нас, как бомба… Простите за выражение, просто мы тоже…
— Да-да, это ужасно, — прерывает его на полуслове Йеспер. —
Абсолютная трагедия. Почему ты мне позвонил, Олле?
— Я прочитал то объявление и долго думал. Понимаете, я по-
настоящему пожалел об этом только после бомбежки.
— Что за на хер, Олле? Что происходит? О чем это ты пожалел?!
Усатому копирайтеру вдруг становится страшно. Покрасневший
как свекла Йеспер тянется к нему через стол. Олле прячет глаза, но его
взгляд тут же перехватывает тигр-альбинос в глубине кафе. Хотя
копирайтер частенько ходит сюда заводить новые знакомства, это
жуткое чучело ему никогда не нравилось.
— Не орите на меня, я им ничего не сделал, я просто написал те
письма.
— Зачем, во имя господа, ты это сделал?
— Н-не знаю, — заикается Олле. — Я ведь был еще ребенком, я
правда не знаю, зачем я это сделал. Когда это случилось, в школе все
только о них и говорили. Наверно, я просто хотел посмотреть, что будет.
Поймет ли кто-нибудь, что это на самом деле не Молин. Один парень,
Зиги, принес мне старую тетрадку Молин и спросил, смогу ли я
подделать ее почерк. Мне это показалось довольно простым, и я, ну,
решил попробовать.
— Это ты их отправил, или кто-то другой?
— Отправил Зиги, я только написал. Ну да, я сглупил, поймите, я
был мальчишкой, и, ну, тоже считал себя немного нигилистом…
— И ты больше ничего не можешь мне об этом рассказать? Ты
ничего о них не знаешь? Даже если бы я после нашего разговора, пошел,
к примеру, в полицию, тебе было бы нечего добавить?
— К сожалению, да.
Похоже, Олле и правда искренне сожалеет; он нервно гладит усы,
а Йеспер остекленевшими от лихорадки глазами смотрит в окно
на Эстермальм. За окном течет толпа одетых в темное людей. С
пылающим лицом он натягивает джемпер и снимает с вешалки пальто.
— Идиот, — говорит он, и уходит. Олле остается оплачивать счет.
Когда приносят чек, тигр-альбинос всё еще злобно таращится на него.
143
серый свет. Она и трое мужчин сидят на веранде вокруг деревянного
стола, и порыв ветра тащит по полу побуревшие листья.
Окончившему свою речь Йесперу становится не по себе. Но Хан
подхватывает:
— Нет, это не всё! Но посмотрите, разве не замечательно, что два
десятка лет спустя, при такой обстановке в мире, всё равно всплывает
что-то новое. Это значит — время еще есть. И у меня такое чувство, что
теперь, когда мы это нашли, всё остальное тоже вот-вот выйдет наружу.
Что-то такое витает в воздухе.
Экс-министр сидит, выпрямив спину и изящно заложив ногу
за ногу. Она выжидающе молчит, и это охлаждает энтузиазм Хана. Он
отпивает глоток кофейной гущи со дна чашки. Вернее, делает вид, что
отпивает. Там нет ничего, кроме вязкого сахара.
Хан продолжает:
— Я не знаю, что вы об этом подумаете. И насколько серьезно
к этому отнесетесь…
— Я, например, не принимаю это всерьез, — вставляет Йеспер.
— В любом случае, — с некоторым возмущением продолжает
Хан, — скажу заранее, что я принимаю. Всерьез, я имею в виду. Мы
только что приехали из Лемминкяйсе, от, м-мм, независимого
консультанта. Он довольно известен, хотя не афиширует своей
деятельности. Изи… — Тереш бросает на него предупреждающий взгляд,
и Хан поправляется: — Его зовут Ульв. Вы слышали о нём?
— Не думаю.
— К нему обращаются с такими вещами, по которым больше нигде
нельзя найти информации. С безнадежными делами. Он участвовал
в расследовании по меньшей мере двенадцати смертей. И всегда
помогал, так или иначе. В общем, полиция о таком не распространяется,
но Тереш подтвердит вам, что это правда.
Бывший агент Мачеек кивает. Он чувствует на себе взгляд
женщины и изо всех сил пытается вести себя с ней так, как привык вести
себя на службе с родственниками пропавших, быть отстраненно-
вежливым и авторитетным, — но у него не выходит. Мы любим девочек,
мы любим их больше… Ему так неловко за свои прежние мысли.
Поначалу он старается не смотреть в ее сторону, но потом поднимает
взгляд. На мгновение его неопределенного цвета глаза встречаются
с усталыми изумрудами Анн-Маргрет.
— Его методы не упоминают в официальных документах
расследования, — начинает Тереш. — Таково негласное соглашение
с прокуратурой. Это чтобы не давать защите лишних зацепок.
— Я так понимаю, это какой-то парадетектив? — Под давлением
СМИ полиция вместе с городской администрацией в конце концов
перекопали всё западное крыло стадиона Рингхалле. Сенситив закатил
144
глаза и всё продолжал указывать, но внизу был бетонный фундамент
и только бетонный фундамент. И это был лишь один конкретный
случай. — Я уже насмотрелась на этих некромантов, — с горечью
замечает женщина.
Тереш делает Хану знак подождать.
— Я делаю свою работу не ради торжества закона. Я делаю ее ради
жертвы. — Произнося эти слова, он забывается. Уверенность
возвращается к нему, он снова агент Международной полиции, а не лист
на ветру, каким он сам себя сделал. — Мне всё равно, откуда и как
поступает информация, если она оказывается продуктивной. Скажу
сразу, конкретно с этим консультантом я не работал. К сожалению, в его
компетенции только те случаи, когда жертва уже мертва. Но в этих
случаях его талант неоспорим. Например, Ульв сам попадал под
подозрение. В восьми разных случаях, когда давал консультации. Не
знаю, сочтете ли вы это достаточно убедительным — я, честно говоря,
считаю. Дела были никак не связаны между собой, и против него
не нашли ни одного доказательства. Понимаете?
Женщина задумчиво достает еще сигарету, Тереш предлагает ей
огонь, и Хан пользуется моментом. Он опирается руками на стол
и выпаливает:
— Он ничего не знает про девочек!
— И что это значит? — недоумевает женщина.
Хан смотрит на нее, широко улыбаясь:
— Он не смог дать о них никакой информации. Вообще ничего.
Абсолютно чистый лист: он не знает, где они, не знает ничего об их
прошлом, никаких секретов. Но в этом-то и дело! Он ничего о них
не знает, потому что они не мертвы.
Женщина пугается, но не подает виду, ее элегантная поза остается
неизменной. Тереш замечает в ее реакции что-то подозрительное,
но глубокое уважение к ней мешает ему понять, что именно.
— Это сам консультант вам так сказал? — Анн-Маргрет по-
прежнему вопросительно смотрит на Хана. Тот кладет перед ней
планшет с бумагами.
— Вот мои записи о девочках. А это краткая версия, которую я ему
дал. Его заметки — в самом конце. Смотрите сами, он использует именно
эти слова: «не мертвы».
Анн-Маргрет перелистывает страницы. Горе всего мира вновь
проходит перед ее глазами, фотокопии и даты, вся хронология событий.
Хан продолжает:
— В таких случаях принято давать еще один конверт,
контрольный. Если нет возможности проверить ответ для первого —
у нас это конверт девочек, только с ним нам было бы не за что
ухватиться — его правильность подтверждается верным ответом
145
для второго. И знаете, кто еще не мертв? — Хан достает из-за пазухи
второй конверт и кладет его на стол. Только сейчас, увидев этот
конверт, Тереш начал воспринимать странный эксперимент Хана
всерьез. На конверте написано «Зигизмунт Берг». Йеспер пока ничего
об этом не знает. Он смотрит, любопытно вытянув шею.
— Я дал ему Зиги, — Хан вошел в раж, увлекся и объясняет уже
напрямую Йесперу. Дуги причинно-следственных связей, которые он
рисует в воздухе, становятся всё более фантастическими. То, как одно
утверждение параспециалиста доказывает другое, паутина пунктирных
линий, надпись, гласящая «Аксиома!». А теперь эти письма! Поэтому
совершенно необходимо узнать, что стало с парнем в кожаной куртке —
еще один прыжок стрелки — и тогда всё раскроется!
Только Тереш, который всё это уже слышал, по-прежнему
наблюдает за реакцией Анн-Маргрет. Ее нет. Женщина просто смотрит
на страницу в папке с девочками. На улице понемногу темнеет,
становится холодно. Она поднимает воротник пальто, и не смотрит
на Тереша, когда тот пытается поймать ее взгляд. Она уже давно
не читает, а просто сидит, глаза знакомого темно-зеленого цвета
смотрят в одну точку. Что за неуловимое чувство скользит их в глубине?
Тереш думает, что знает. То, как слегка прищуриваются уголки ее
глаз — это неузнавание. Она вспоминает. Но что?
Вечереет, сгущаются синие сумерки, и Хан сияет в них, словно
лампа. Воздух вокруг, в тихой разбросанной деревне, кристально
холоден. Хан откидывается на спинку складного стула и торжествующе
вытирает очки. Сидящий рядом с ним Тереш выбирает самое простое
из решений: протягивает руку и берется за край папки. Женщина по-
прежнему держит ее в руках. Она даже не перевернула страницу.
— Вы позволите?
— Да, конечно, — кивает Анн-Маргрет. Она словно только что
проснулась: — Признаться, всё это очень запутано… — И пока Хан
объясняет, что теперь матери девочек следует обратиться в полицию,
Тереш смотрит на страницу с четырьмя фотокарточками сестер Лунд.
Хан выстроил их по возрасту, как жемчужины на нитке.
149
15. ПЛЕСЕНЬ
154
16. ЭНТРОПОНАВТ
161
искаженный, как на перевернутой записи, голос бесплотным, лишенным
эха. — Боже, как мне надоела эта болтовня про исчезновение.
162
Взбешённый Карл Лунд пытается забраться наверх, но Зиги
швыряет снег ногой ему в лицо и делает вид, что сейчас прыгнет ему
на пальцы, и мужчина падает обратно.
— Хорошо, на этом можно закончить, но напоследок скажи ему
что-нибудь особенно сильное!
— Пидор!
— Сгодится, — говорит Игнус Нильсен, и одетая в кожаную куртку
фигура Зиги исчезает в темноте между гаражами.
166
— Разве я о себе? Я говорю о тебе. Разве не было бы лучше, если бы
тебя здесь не было? Не было ни леса из кольев, ни амфетамина,
ни затертой цитоплазмы — кому всё это было нужно?
— Всё равно это больше ничего не значит, — тянет Игнус, — ты
сам это знаешь. Неважно, скольких мы убили. Скоро конец света. Скоро
обо мне никто не вспомнит. Что уж говорить о тебе. Если не будут
помнить даже сильных мира сего.
— Вот и правильно. Так будет лучше. И кто это сильный мира сего?
Ты гнусное пугало, весь мир был в ужасе от твоих бесчинств!
— Ты тоже творил бесчинства! Посмотри на свою руку, Зиги! Не
будем забывать…
— Ну, скажи это! Еще слово, и тебе конец! — кричит
энтропонавт. — По сравнению с вами я ничего не сделал! И вообще —
кто из нас комиссар революции? Может быть, ты?
— Нет! — мерцает Игнус; он напуган. — Прости меня, друг, десять
тысяч извинений! Ты один, Зигизмунт Берг — комиссар революции,
глава партии твоего разума. У меня нет никаких полномочий. Всё, что
у меня есть — эта скромная самокритическая речь, которую я сочинил.
Прими ее. Но не убивай меня. По ту сторону меня — ничто. Я сделаю всё,
чтобы остаться. Всё что угодно. Я — надежда.
— Ты знаешь, чего я хочу. Это последнее. Давай, говори!
Но Игнус не может говорить. У него нет рта. Дефект кинопленки
трепещет под лучом фонарика. Это верх жестокости. От него требуют
невозможного. В лесном воздухе вокруг повисает неловкое молчание.
Все смущены.
— Почему, Игнус? — повторяет энтропонавт и подходит ближе,
чтобы заглянуть с фонариком в сердце истории. — Зачем вы сделали
это, в этом же не было никакой пользы. Что отступая, вы грабили
банки — это я понимаю, это было необходимо. Даже то, что вы угнали
с собой симфонический оркестр, насильно. Люди ведь любят музыку.
Но это? Кому и какая от этого радость? Почему «Харнанкур», ведь эта
модель ничего не стоила! Скажи мне, и можешь остаться.
— Но я не знаю, — печально произносит повернутый вспять голос,
звуковая дорожка замедляется. — Я не могу знать того, чего не знаешь ты.
Довольно разговоров. Энтропонавт отряхивается. Снег осыпается
с плеч его анорака. Он идет дальше, один. Впереди, в освещенной
фонариком заледеневшей колее, по снегу бегут отпечатки копыт.
Наконец из темноты появляется стадо козерогов. Они неподвижно стоят
посреди дороги — как экспонаты музея естественной истории. Иногда
кто-нибудь из самок вздрагивает, фыркает: это нервный импульс,
мышечный тремор. Спины чучел уже покрыты снегом, но от их морд
идет пар, они всё еще дышат: некоторые будут дышать еще несколько
дней, некоторые — неделю. Одетая в анорак фигура с безразличием
167
профессионала движется сквозь стадо, пока на стену из елей не падает
тень освещенных фонариком рогов вожака. Зигизмунт смотрит
в остекленевшие глаза животного. Он видит распавшееся чувство
времени. Примитивная мозговая кора автоматона уступает Серости
раньше человеческой. Охотники из окраинных районов пользуются
этим, промышляя в зонах энтрокатастрофы. Конечно, рано или поздно
они и сами сходят с ума и не возвращаются. Но только не Зиги, у него
особые способности. Он снимает с пояса нож и перерезает горло
белковому телу.
168
17. ХАРНАНКУР
174
Что я увижу в комнате пустую витрину. Или что в комнате не будет
вообще ничего. У вас тоже так будет. Тогда вы поймете, о чем я.
— Что значит — вы боитесь, что это случится снова? —
настороженно спрашивает Хан.
Амбарцумян не отвечает. Он постукивает пальцами по черепу
на столе.
— Что случится снова? — повторяет Хан.
— Я ее потерял. Вот что. Третья тоже принадлежала мне. Но,
понимаете, это было не так, как обычно, когда что-нибудь пропадёт.
Ключи, например, или какая-то дорогая вещь. Вы когда-нибудь
чувствовали такое? Сталкивались с этим явлением? С этим чувством?
От профессионального высокомерия в голосе Хана не осталось
и следа.
— Да, — произносит он.
— Значит, вы понимаете, о чем я говорю. Хоть кто-то это
понимает... — Рука миллиардера соскальзывает с черепа Рамута Карзая.
За окнами блуждают лучи прожекторов далекого аэростата, тени
колонн крадутся по полу. — Когда это началось? — спрашивает
Амбарцумян.
— Восемнадцать лет назад. Тогда был первый раз. И с тех пор... —
Хан замолкает.
— И с тех пор всё чаще и чаще, верно?
— Да, — отвечает Хан. — И от остального тоже.
— Что за «остальное»? — Амбарцумян ложится грудью на стол
и прижимается к динамику ухом. — Или это всё остальное?
— Да. Переулки, девушка на велосипеде, и свет, или когда какая-
нибудь лошадь посмотрит. Особенно животные…
— Весь мир?
— Да. Весь мир.
175
уходит! Из темноты коридора доносится шепот: «...Tricoleur-Iikon-Oreol-
Nadir».
Конец сообщения.
176
— Совершенно верно, у меня есть документы. Но сперва будьте
любезны ответить, — приказывает Амбарцумян, потрясая черепом
в сторону динамика, — почему это так важно?
— Потому... — голос в зиккурате срывается от волнения, — что
в пятьдесят седьмом году этот человек был убит!
Великан миллиардер наклоняется к динамику:
— Что? Что вы сказали?
Но Хан на другом конце линии больше его не слушает. «Зацепка!» —
выкрикивает он. Последнее, что слышит Амбарцумян — удаляющийся
голос в нарастающем шуме помех: «Мама, мама! Я нашел зацепку!»
182
Мужчина нажимает подписанную самарским алфавитом кнопку
«СТАРТ» на корабельном магнитофоне Стерео-8. На катушке девичьим
почерком с завитками написано: «Зиги. Музыка для полета на край
света». Пока лента еще не сдвинулась с места, прямо над последней i
в имени «Зиги» стоит сердечко. Из динамика доносится рок-музыка
пятидесятых, ныне позабытая группа алкоголиков-суру. Прекрасная
песня, которую, увы, так и не сумели понять буржуа. Трек #1 — Helvetti —
был слишком сложным, слишком мрачным, и слова его были слишком
жестокими для их закоснелого, ограниченного, будто плодный пузырь,
музыкального вкуса. Пусть они катятся в ад. К тому времени, когда
Серость затопит их кухни и превратит их в белковые тела, этот ансамбль,
вопреки стараниям так и не добившийся успеха у публики, в полном
составе упьется до смерти возле сельской лавки в Лемминкяйсе.
Зиги прикуривает самокрутку. Он стоит посреди кабины в своем
шерстяном свитере и кивает в такт. Вот она, реальная музыка. Говорит
обо всём, как есть. Но всё-таки чего-то не хватает.
184
материализм — как мы могли позволить им узнать о нигильмате?
Зигизмунт не отвечает. Песня заканчивается.
— Он хотел использовать его как оружие массового отрицания.
Против мировой буржуазии. Это был бы наш ответ ядерному оружию.
Ты ведь знаешь, что в Самаре нет урана. Но он так и не нашел это место.
— Нашли! — говорит энтропонавт из СНР. Тросы, державшие
аэростат на земле, щелкают в воздухе, как хлысты.
— Жаль. Мне никогда не нравилось это крыло материализма.
Будет ужасно, если они окажутся правы. Я люблю этот мир, каждый его
атом. Но если мир разлюбит нашу идею, настанет ваш с Родионовым
черед. Ведь мое имя тоже боевой позывной, — говорит Игнус
Нильсен, — и, по крайней мере, мы больше не будем дичью. — Из
динамика раздается самый горестный в мире стон: трек #2, Grave
исчезнувшего композитора-додекафониста графа де Перуз-Митреси.
— Прощай, Зигизмунт.
— Прощай, Игнус, — говорит энтропонавт, закрывая за собой
дверь аэростата. Игнус остается один на крыше больницы. «Ennemminkin
siellä on surullista», успевает произнести призрак, когда лопасти
начинают тихо двигаться сквозь его цитоплазму. Но пропеллеры
крутятся всё быстрее и быстрее.
Зигизмунт Берг встает перед иллюминатором, положив руки
на рычаги управления. Рычаги вырастают из-под пола, из коробки
передач, словно пара ветвистых рогов. Мужчина включает
транзисторный радар. Он настраивает аппарат на скрытую
радиостанцию, и по ее сигналу вычислительная машина размером
в полстены рассчитывает курс. Сигнал исходит из бесчисленных точек,
созвездия суперпозиции на расстоянии четырех тысяч километров.
Голосовая часть передачи накладывается на вибрацию струн
из динамика. Девушка с кошачьим голосом повторяет, по кругу,
бесконечно, сквозь все времена, и для нее — наблюдателя,
находящегося в воронке Родионова — это одно и то же, одномоментное
и неизмеримо сложное событие. Идеальная замкнутая система:
«Asimuth-Boreas-Sector-Oreol-Laudanum-Ultra-Tricoleur-Ellips-Nadir-Ellips-
Gamut-Asimuth-Tricoleur-Iikon-Oreol-Nadir».
Энтропонавт тянет рычаги на себя и вниз. Его глаза покраснели.
Малый аэростат взлетает с площадки на крыше больницы. Винты
закручивают Серость в спирали, и лопасти развеивают Ингуса Нильсена
в воздухе.
187
19. Я НЕ ШУТКА
189
Следователь проходит дальше, в темный зал, и оба полицейских
вздыхают с облегчением, когда двустворчатая металлическая дверь
закрывается за его спиной. По обе стороны зала — кабинки,
разделенные клеенчатыми шторами; в крайней у окна светится какой-
то медицинский аппарат. Дойдя до нее, Следователь разворачивается
на каблуках и отдергивает пластикатную занавеску:
— Мачеек, мне нужно, чтобы вы отговорили своих друзей от их
плана. Вы должны позвонить им. Сейчас же.
В изголовье койки — капельница с раствором морфина; видно, как
падают капли. Плохой знак: ее давно должны были убрать.
Искалеченный агент смотрит в окно, за которым идет густой снег:
— Тебе нечего мне предложить.
— Я и не должен ничего вам предлагать.
— Я знаю, что ты мне скажешь. «Не сообщалось...» Ты ни черта
не смыслишь в расследованиях. Ты duch, zjawa. Такие, как ты, только
и могут, что стращать.
Duch, zjawa. Подобным обычно развлекаются безработные
граждане: им нравятся истории о «духах» и «призраках», которые
пробрались к власти и плетут вокруг них паутину лжи.
— Такие, как мы с вами, Мачеек. Мы — агенты Международной
полиции. Задача Международной полиции — не расследовать. Задача
Международной полиции — сохранять мир в его настоящем виде.
Мачеек отводит взгляд от окна:
— Этот твой мир в его настоящем виде — полное дерьмо.
— Ух ты! — изображает удивление Следователь. — Да вы философ.
И что же, вам нравится то, что планирует для человечества Сен-Миро?
— Здесь один нигилист — это ты, duch.
— Стало быть, план Сен-Миро вам не нравится. — Следователь
наклоняется к кровати, черты его лица заостряются в зеленоватом свете
кардиомонитора. — ...Зато вам нравятся куда более безумные вещи? Или
вы не знали, с какой компанией связался ваш друг? Ваш ненормальный
приятель? Я тоже не знал. Что у них за хобби, с чем они играют...
Мачеек приподнимается на кровати; от усилия повязка на его
плече окрашивается красным.
— Хан? Хан гений. Вы его не остановите.
— Ну да, — пожимает плечами Следователь, — он знает, что
делает. В отличие от вас. Но вы можете его отговорить.
Мачееку хватает этого признания слабости.
— Ну уж нет, старик. Даже не проси. Лучше пусти мне морфий
посильнее. Я не достаю. — Он откидывается на подушку, но смеяться
ему больно, и веселье быстро заканчивается.
— По-моему, вам уже хватит наркотиков.
— Наркотиков... — передразнивает Мачеек.
190
Следователь смотрит на него с брезгливой гримасой. Перед ним,
на больничной койке, лежит мокрая человеческая развалина, голый
торс сочится кровью и по́том.
— И как вам здесь? Нравится? Вы довольны своей участью,
Кончаловский?
Тереш качается на волнах морфина. Темные волны накатывают
одна за другой, снежные хлопья падают в воду. Холод обжигает. Шанс!
Детские руки подхватывают его, не давая утонуть. Маленькие сильные
руки... он солдат любви.
— Да, — отвечает он, наблюдая, как на кардиомониторе
подпрыгивает зеленая точка: успокаивающе, ритмично. — Я в полном
порядке. Мне сказали, я больше не смогу нормально ходить, но знаешь,
что? Мне никуда и не надо. Я ненавижу эту страну. Ненавижу Граад.
Ненавижу Международную полицию и Моралинтерн. Они для меня лишь
инструменты, и сам я только инструмент. Я ведь знаю... почему я здесь.
Кто меня сдал. Не трать воздух, я не идиот. Я знаю, что мое дело сделано.
Светящаяся зеленая линия убегает в темноту.
— Что он получил за меня? Хан. Что ты ему дал?
192
карты — почерком Вороникина. Хан читает, и звездное небо сияет на его
смуглом лице.
«Измаил».
«Вы слышите меня?» — раздается на коммутаторе голос Хана.
Верный секретарь стоит перед стойкой, где из аналоговых разъемов
торчат сотни металлических штекеров. Мигают лампочки. Щелк-
щелк — молодой человек в пиджаке, из-под которого видна розовая
рубашка, с привычной ловкостью переключает провода: «Слушаю».
— Господин Амбарцумян выбросился из окна. Надеюсь, вы
понимаете, что я мог бы не сообщать вам об этом. Я мог бы просто
покинуть здание. Надеюсь, вы это учтете и вызовете полицию
не раньше, чем через десять минут. Господин Амбарцумян хотел бы,
чтобы было именно так. Чтобы меня не задержали, и следствие
не тратило мое время, — диктует Хан под завывания ветра. — Время,
которого у меня и так нет. Вы меня поняли? Подтвердите, что поняли
меня и сделаете, как я сказал.
Из динамика доносится прерывистый шум, похожий на всхлипы.
— Вы меня поняли? — повторяет Хан, и динамик шелестит:
«...десять минут...»
— Хорошо.
Хан поворачивается к окну. Внизу раскинулось море света. В него
бросился человек, который боялся, что мир исчезнет, но сам он уже ничего
не боится. Перед его глазами возвышается «Ноо», а глубоко за ними,
за стеклами его очков, бегут мысли. Упорядоченные, стратегические. Это
полномасштабная спасательная операция; теперь она поглотила его разум
целиком, ничего не оставив. Его по-прежнему называют Ханом,
но на самом деле он — тактическая директива, отточенная
до совершенства в двадцатилетней позиционной войне, многоэтапный
маневр, автором и исполнителем которого является он сам: диктатор
любви, тотальное мировоззрение на службе у одного человека. Есть
и другие, но его остановить невозможно. Его преследуют кошмары; он уже
едва может вспомнить их имена, путает возраст. Каждый раз, засыпая, он
видит ее — вместо лица у нее ком полустершихся воспоминаний. Хоррор-
мнемотурне. И самое страшное — ночные звонки из бездны: «Ты знаешь,
кто я. Я тебе не игрушка, толстяк. Оставь нас в покое!» Он просыпался
в слезах, но этому больше не бывать. Контрмеры запущены: теперь-то он
знает, что было. И будет помнить. Всегда.
Вот он — стоит в разбитом окне шестидесятого этажа, и у него
за плечами развевается истрепанный временем бирюзово-оранжево-
фиолетовый плащ. Он супергерой. Девочки, он вас спасет.
С набитым рюкзаком Хан проходит по заснеженному полу
к пожарной лестнице и спускается на этаж ниже, чтобы сесть в лифт
195
для гостей вместо частного лифта резидента. Изобразив улыбку, он
заходит в лифт с бизнесменом из Веспера и его свитой и проезжает
девятнадцать этажей вниз; на сороковом он выходит и стирает улыбку
с лица. За полчаса до того, как техник вскроет двери лифта внизу —
и за сорок пять минут до того, как Хан выйдет с парковочного этажа
на заснеженную улицу — он, не разуваясь, входит в номер, снятый
на имя друга.
В коридоре темно, но Хан не включает свет. Он знает, что это
значит. На обувной полке затертые до блеска замшевые туфли за три
тысячи реалов, на вешалке испачканное кровью бежевое полупальто
Perseus Black — прошлое, слишком болезненное для Йеспера.
По пустым комнатам разносится звон телефона. Хан входит
в спальню: внутри свежо, кровать застелена, а посреди комнаты
на белом кубическом столике чернеет ступенчатая пирамида. Она
сложена из угольно-черных купюр. Под ледяной звон Хан расстегивает
висящий на животе рюкзак, перекладывает трехцветный саван
в спортивную сумку и начинает сгребать пачки блокнот в свой
набрюшный карман. Сто, тысяча, десять тысяч, сто тысяч, пятьсот тысяч
реалов. Восемьсот тысяч реалов. Под ними, как в гробнице, покоится
табельный пистолет Тереша. Он сверкает никелем в полумраке, когда
Хан берет его в руки. Хан кладет пистолет в рюкзак поверх всего
остального и выпрямляется.
Он смотрит на стоящий посреди пустого стола телефон, на котором
с каждым звонком загорается и гаснет красная лампочка. Телефон
ненадолго смолкает, но через полминуты снова начинает звонить. Хан
берется за трубку и думает. Пальцы становятся влажными от пота. Он
снимает трубку и тут же кладет ее обратно на рычаг. Снимает снова
и в этот раз подносит к уху. Смуглые пальцы бегают по кнопкам. Когда он
заканчивает набирать шестнадцатизначный номер, в трубке наступает
тишина, а потом раздается прерывистый гудок вызова, сигнал в другой
мир. И когда на другой стороне наконец поднимают трубку, комнату
через соединение заполняет Серость. Словно далекий океан. Сквозь шум
ее волн доносится еле слышное «Алло?»
— Мама, я больше не вернусь.
197
стихает, и бубенцов больше не слышно. Ни одного. И это правильно, так
будет лучше.
Обгоревшая мотокарета остается на обочине дороги.
199
какая разница, скоро всему конец. — Он кивает на дверь: — Здесь всё
так, как он оставил.
Вдоль стен каморки громоздятся кипы тетрадей. Тень Хана лежит
на полу между ними в пятне света, падающего из кухни за его спиной.
Хан берется за одну из тетрадей, и вся стопка начинает заваливаться
прямо на него. Плечом прижимая шаткую башенку к стене, он в поисках
помощи оглядывается на отца Зиги.
— Пускай их, — кашляет тот, — там всё одно и то же. Та же
история.
— Что? — Хан делает шаг назад, и тетради расползаются по полу:
на каждой обложке неряшливым почерком Зиги написан возраст
девочек. Пять, двенадцать, тринадцать, четырнадцать.
— История, говорю, одна и та же! — Старик поворачивается к Хану
спиной и садится за стол. — Странная история. Для всех нас это очень
странная история, но теперь она закончится хорошо...
Хан начинает собирать тетради в спортивную сумку. Когда он,
с раздувшейся сумкой через плечо, подходит к двери, старый гойко всё
еще смотрит на улицу в маленькое оконце кухни.
— Они хотят весь мир утопить в Серости — ну, эти, мескийцы.
По радио говорили: везде понаставят кормушек, и мы будем сидеть под
ними, разинув рты. А они будут нас кормить и следить, чтобы мы
не подавились своими языками. Добровольный уход? Это цирк,
а не нигилизм, я такого уже насмотрелся на Земле Ломоносова, в карантине
для белковых тел! А они весь мир хотят сделать Землей Ломоносова.
Хан постукивает носком кроссовка по коврику у двери:
— Ну что, мне, наверное, надо идти...
— Этот Сен-Миро — одно разочарование. Но знаешь, что,
парень? — Старик смотрит на Хана черными, как у лошади, блестящими
от водки глазами. — Сдается мне, что это еще не всё...
201
«Где ты?» — Низкая вибрация, возлюбленная-невидимка
не отвечает. Хан изо всех сил сжимается в комок, но холод не отпускает
его. Он повторяет: «Я на краю света. Я там, где конец света».
202
20. ЭПИЛОГ. СВЕТ ПРОНИЗЫВАЕТ ВСЁ
205
Месяц спустя, в восьмистах километрах от Ревашоля, в Великом
Синем, на самом краю архипелага.
Ветер злобно треплет парус яхты. Ткань хлопает, ветер
оглушительно воет. Сейчас конец февраля, madrugada – последний
темно-синий час перед восходом солнца. Океан серебрится под темным
небом, одинокая яхта лавирует между льдин. Ледяная глыба
проплывает за перилами, дымясь в темноте. На палубе стоит граф Эмиль
де Перуз-Митреси. На нём тот же черный редингот, нестираный
и потертый. Его волосы развеваются на ветру, красные от холода руки
застыли на штурвале.
— Провались, Ревашоль! Чтоб ты сгорел! — кричит он ветру. — Я
знаю, что это грандиозно, мир знает, что это грандиозно! А вы кто
такие?
Яхта налетает на льдину. Лед оглушительно скрежещет
по деревянному борту. Граф зубами вытаскивает пробку из бутылки
со спиртом.
— Непонятно?! — выкрикивает он и делает глоток. — Я принес
вам музыку сфер, а вам — непонятно?! Сами вы непонятные, скоты!
Перед ним, по ту сторону огромного мрачного мира, встает солнце.
Это зрелище потрясает. Снопы холодных светло-серых лучей расходятся
в стороны, будто корона. Солнце восходит сквозь Серость. Граф
воздевает руки к небу; его захлестывает ни с чем не сравнимый звук
времени. Он громче ветра, громче, чем треск сталкивающихся льдин.
Брызгая слюной, граф поет свою любимую каденцию. Он сочинил ее сам.
И голос Серости впереди звучит как аплодисменты, стоячие овации,
топот десятков тысяч ног, свист и оглушительный грохот фейерверков,
атом, который однажды взорвется в Ревашоле. Если и есть в мире что-то
прекраснее написанной им музыки — это аплодисменты.
— Я знаменит! — кричит граф во весь голос. Я самый знаменитый
музыкант всех времен! Все другие музыканты — ничто по сравнению
со мной! Кто их знает?! Никто! А меня знают все!
Он допивает спирт и разбивает бутылку о палубу.
— Меня любят миллионы! — вопит он, в бреду простирая руку
к Серости. — Миллионы и миллиарды, сотни тысяч миллиардов юных
и влюбленных девушек любят меня и мою додекафоническую музыку!
Любовь — это всё! Любовь — это свет! Свет — и больше ничего!
206
ПРИЛОЖЕНИЕ
208
Мартин Луига. ВЕРНОПОДДАННЫЙ НИГИЛИСТ
209
неясно, но более чем вероятно, что изначально оно было чьим-то
художественным проектом, удачно распространенным через
стратегически значимые точки.
Спустя время парочка возвращается.
— Ссакодрочер, — говорит высокий усатый пидр.
— Это такой дрочер, которому надо подрочить, чтобы поссать? —
уточняет другой.
— Очень может быть. Звучит правдоподобно, — отвечает усатый.
Назовем его Эстебан: это его имя. Второго зовут Хулио.
— Педрила мелкописечный, — говорит Хулио.
— Пидры! Они повсюду! — вдруг во всю мощь своих легких
выкрикивает Эстебан. В этом вопле слышна неподдельная ярость,
причина которой, однако, непонятна. Сделав это, он смущенно вздыхает
и отпивает из бутылки. Они разжились сигаретами и курят. На тротуаре
перед ними, будто солдаты, выстроились пачки, добытые в магазине.
Хулио слегка испугался, но не позволяет себе отвлекаться и весело
продолжает:
— Педики обожают жопу.
— Жить без нее не могут. Сказать по правде, мало кто может.
Учитывая это, имеет смысл поддерживать с ней хорошие отношения.
— А Насруддин ибн Насых — это настоящее имя?
— В некоторых странах даже очень распространенное, — отвечает
Эстебан, сверкая глазами.
Хулио берет паузу, чтобы подумать. А потом говорит:
— Пиздятина.
— Наверни говна с-под жопы и запей моей кончой, — каким-то
страдальческим голосом произносит долговязый бездельник,
приподняв брови и пристально глядя на спутника. Оба разражаются
смехом. Какое-то время они повторяют эту фразу на разные лады, меняя
акценты и интонации, и в конце концов начинают ее петь. На манер
хорала, на манер кабаре, на манер блюза и на манер кабацкой песни.
Хулио по большей части фальшивит, но иногда попадает в ноты;
Эстебан поет приемлемо, но иногда фальшивит. «Наверни говна-а с-под
жо-о-пы-ы!», — выкрикивают парни; «И запе-ей моей кончо-ой!» —
отражается от стен домов. Лучи полуденного солнца согревают их,
и бетон, и пучки травы, пробившиеся между плитками брусчатки. Людей
на площади мало, и большинство обходят их по широкой дуге. На груди
Эстебана красуется медальон в форме сердца: внутри него — крошечная
копия известного по хроникам портрета Литы Зиппоры. Под ним из-под
густой поросли волос проглядывают печатные буквы лозунгов:
«ЭФФЕКТИВНАЯ ПЛАНОВАЯ ЭКОНОМИКА», «ВОССТАНИЕ МАСС» и «Я НЕ
БОЮСЬ СМЕРТИ». У Хулио под левым соском подпись «Для мужиков»,
210
а ниже, возле пупка — выполненный посредственным художником
с претензией на реализм половой член, как бы пробивающий кожу.
Приближается энергичный стук каблуков. К пидрам подходит
одетая в небесно-голубой костюм крашеная блондинка средних лет.
Воинственно подбоченясь, она обращается к парням:
— И что тут у нас? Бунт против грамматики? Или порядка слов
в предложении? А может, против морали? Всех этих границ, которые
строились на протяжении веков, и на создание которых были веские
причины? Давайте уничтожим их: в ваших головах, в моей голове, и,
может, в головах всех людей на свете? Вдруг это сделает реальность
лучше? Но что, если вы ошибаетесь, мальчики? — Ее голос хорошо
поставлен, интонации выразительные и плавные.
Эстебан задумчиво морщит лоб и не торопясь встает:
— Тут есть два варианта, прекрасная леди. Первый: вы несколько
отстали от времени и не понимаете, откуда дует ветер. Вариант номер
два: вы пропитаны моралфажеством до самого мозга костей. В этом
случае вам стоило бы уяснить, что без таких, как мы, ваша идеология
лишится всякого теоретического обоснования. Вы просто будете есть
свои круассаны, глядя в вечность пустыми глазами: тысячи поколений
пьют кофе в кофейнях, жуют круассаны, ходят на работу и носят
красивые прически — и больше ничего. В любом случае... наши
разногласия по поводу реальности непреодолимы. И продолжать
разговор не имеет смысла. — Эстебан достает из внутреннего кармана
куртки пистолет и направляет его на женщину, жеманно расслабив
запястье и чуть скосив глаза: его рот приоткрыт, а язык ощупывает
кончик уса. Лицо у дамы бледнеет от ужаса, она разворачивается
и почти бегом скрывается за ближайшим углом. Эстебан продолжает
пантомиму еще некоторое время; затем, вздохнув, садится, сплевывает:
«тётки», и засовывает пистолет в штаны. Хулио безудержно хохочет,
охая, отдуваясь и пытаясь остановиться.
— Ага, в жопу ее, эту реальность, — говорит он наконец, утирая
глаза рукавом рубашки.
— Эти тётки никчёмные тряпки. Как можно воспринимать
моралфажество всерьез, если его гвардия так просто сбегает с поля боя? Как
думаешь: может эта тётка организовать высадку, привести подкрепление
из-за другого угла — или, я не знаю, спуститься с ним на веревках с крыши
ратуши, — и с помощью этой блестящей демонстрации силы восстановить
превосходство нормальной морали и реальности? Можешь такое
представить? — возмущенно спрашивает Эстебан.
Хулио смеется:
— Не могу, вообще никак. А ты не боишься отстрелить себе яйца?
Эстебан усмехается:
211
— Кто не боится смерти, тот не боится отстрелить себе яйца. К
тому же, он не заряжен. Если бы я хотел делать пиф-паф, я пошел бы
в армию. Для меня оружие — это символ статуса. — Он затягивается
сигаретой и выпускает дым из уголка губ. Морщинки возле рта выдают
его возраст — старше обычного для этой тусовки.
— В смысле — символ статуса? — не понимает Хулио.
— Видишь ли, у государства есть монополия на насилие. Которой
оно милостиво поделилось с нами. Это знак доверия, того, что таким, как
мы, дозволено участвовать в делах государства. Но суть государства —
это не власть ради власти или насилие ради насилия: всё это средства для
достижения целей. Власть — это вроде репутации в гетто. Когда у тебя ее
нет, тебе приходится доказывать свои права мордобоем, но когда она
у тебя уже есть, тебе уже не пристало кидаться на людей с кулаками: все
и так знают, что с тобой шутки плохи, — объясняет Эстебан.
— Ты что, за государство? — спрашивает Хулио.
— Ревностный и верноподданный слуга Отечества и убежденный
сторонник экклезиастической системы. — Эстебан гордо выпрямляется
и с пафосом смотрит вдаль, а потом снова поворачивается к Хулио. —
Тебе что, кажется, что ты не нигилист? Или, может, тебе кажется, что
наше дорогое правительство «чересчур нигилистично» или
«недостаточно нигилистично?»
— Я вообще не думал, что это как-то относится к правительству.
Мне казалось, весь смысл в том, что никакого смысла нет, а те, кто
думает иначе, отсосут, — признается набриолиненный хулиган.
— Интуитивно это верно, и, в сущности, этого достаточно, но если
ты думаешь так — ты действуешь на уровне инстинктов, как та тётка.
Тётки, как правило, за государство, потому что тётки всегда
за государство: они не умеют быть против. Они просто повторяют то,
что им говорят, потому что не могут придумать ничего лучше. Шпана,
в свою очередь, всегда была в контрах с властью, так что ей тоже трудно
представить, что можно по-другому. Но на самом деле полезно понимать
политику, чтобы идти в ногу со временем. Иначе сам рискуешь отсосать
по полной. Что ты вообще знаешь о нигилизме?
— «Спешите видеть, как могучий нигилист встретится лицом
к лицу со смертью...» — декламирует Хулио. — Вот, кое-что знаю.
— Но сам посмотреть так и не удосужился? — полунасмешливо,
полувосхищенно говорит Эстебан. — Хулио, ты удивительное существо.
На первый взгляд — лопух обыкновенный. Но если копнуть поглубже,
становится ясно, что ты абсолютно безразличен ко всему, что
предлагает тебе мир, кроме, пожалуй, разврата. Если поговорить с тобой
подольше, можно услышать ярчайшие мысли; непонятно, рождены они
развитыми аналитическими способностями или интуицией — но ты
за них никогда не держишься. Стильная игра. Я бы так не смог.
212
Шаткой походкой двое пидров бредут по городским улицам. Повсюду
бетон, трехсотлетние трех- и четырехэтажные бетонные дома
с массивными арками. Улицы по-прежнему почти пусты: несколько солдат,
пара конных повозок, да еще собаки. Пыль и жара. В одном окне курит
сигару голый по пояс толстяк, сонно глядя из-под тяжелых век; из другого
выглядывает любопытная старушка. Тут и там валяется мусор.
— Бетон, — объявляет Эстебан, делая широкий жест рукой.
— Бетон для обсосов, — критически замечает Хулио.
— Эй, бетон это круто. Если в него добавить разных камней
и проволочных сеток, то разломать его можно только динамитом, —
защищает Эстебан честь своего родного города Радьяль Абады.
— В Грааде, в Екокатаа, кислотные дожди съедают от двух
до четырех сантиметров бетона за год. Там люди ходят в прорезиненных
плащах и резиновых масках, а кто их не носит, те всё равно выглядят
резиновыми – у них выпадают все волосы, а кожа делается как будто
оплавленной. Сперва она просто краснеет и чешется, но от этого
продается мазь вроде той, которой мажутся боксеры от синяков. Это
из обращения Миро к народу — того, что о семи чудесах современного
мира. Если покрыть бетон алюминием, он, наверное, прослужит дольше,
но дешевле строить новые дома, — угрюмо говорит Хулио.
— Но это ведь куда больше, чем «Спешите видеть, как могучий
нигилист»...
— Мне не надо читать теорию нигилизма, чтобы знать, что это
такое. Или болеть за него, чтобы он победил. Разница между тобой
и мной в том, что ты обожаешь этот мир. Для тебя то, что мы одно
из последних поколений, делает его особенно прекрасным. А для меня
нет ничего особенного в том, что у власти для разнообразия окажется
кто-то, кто разбирается в вопросе. — Эстебан никогда не видел его
таким. — Но мне нравится видеть, что тебе здесь хорошо. Это делает мое
существование более сносным, — медленно, с горечью произносит
Хулио.
Эстебан потрясен. Он открывает было рот, чтобы пуститься
в объяснения, но тут же замолкает, глубоко задумавшись. А потом
затягивает песню: «Зачем ты волнуешься, мама...» К концу песни
становится ясно, что на самом деле мама никогда и ни о чем
не волновалась, и ее мама тоже, и что есть и лучшие решения проблемы,
чем социал-демократическая пропаганда или попытки возродить
мазовизм.
215
можешь уйти прямо сейчас: вряд ли за тобой устроят погоню, —
не спеша объясняет он.
Хулио испытующе смотрит на друга:
— А ты точно уверен, что ты не чей-нибудь агент?
— Я рад, что ты спросил, — хитро улыбается Эстебан.
— Ну а на самом деле? Почему ты просто не скажешь? —
не унимается Хулио.
Чуть нахмурясь, Эстебан выпрямляется в кресле:
— На самом деле, это всё не на самом деле. Мое имя, название
спецслужбы, агент я или нет – всё это иллюзии. А реальность — как
маяк, свет которого невозможно ни скрыть, ни уничтожить.
Понимаешь? — И на миг Хулио кажется, что вместо голой волосатой
груди Эстебана он видит сверкающий металл кирасы, а поверх нее —
мундир, увешанный оловянными медалями с замысловатыми
символами.
— Тебе выдадут меч и погоны, — говорит он, и в его голосе звучит
железная уверенность.
216
Роберт Курвиц. ИСПРАВЛЕНИЕ
217
Псара, настоящее имя Петер-Нильс Сара (гражданин Оранье,
орнитолог и литературный критик)
Поль Мессье (гражданин Ля Кле, предприниматель, поэт, член
группировки «Мессье-Визаг»; «Враг прессы-58» («Тромп дю Монд»),
«Враг прессы-67» («Рейксливет»), «Худший человек года-67» («Тромп дю
Монд»))
Визаг (неизвестно)
218
ПРИМЕЧАНИЯ
219
АВТОР
РОБЕРТ КУРВИЦ
РЕДАКТОР
МАРТИН ЛУИГА
ДИЗАЙН ОБЛОЖКИ
АЛЕКСАНДР РОСТОВ
МАКЕТ/ВЕРСТКА
ИНДРЕ СУУР
АВТОРЫ СЕТТИНГА
РОБЕРТ КУРВИЦ
МАРТИН ЛУИГА
КАСПАР КАЛЬВЕТ
АРГО ТУУЛИК
220
ОБЩЕЕ РЕДАКТИРОВАНИЕ
ТРИЙН РУУБЕЛЬ
МЯРТ ЭМИЛЬ БЕЛКИН
ЮРИ ФРАНСИСКУС ЛОТМАН
КАСПАР КАЛЬВЕТ
КАУР КЕНДЕР
АРГО ТУУЛИК
ХЕЛЕН ХИНДПЕРЕ
ЛИЛИАН МАРИ МЕРИЛА
ИВАР САВИН
АНТИПЛАГИАТ
МЯРТ ЭМИЛЬ БЕЛКИН
ЯЗЫКОВАЯ КОРРЕКТУРА
МАРИЯ ТУУЛИК (ЭСТОНСКИЙ)
РАФАЛ ГЖЕНЯ (ПОЛЬСКИЙ)
КАДРИ САММЕЛЬ (РУССКИЙ)
ТААВИ ЭЭЛЬМА (ФИНСКИЙ)
КАРОЛИНА ПИХЕЛЬГАС (ШВЕДСКИЙ)
221
ОТПЕЧАТАНО:
PAKETT
ОПУБЛИКОВАНО:
ИЗДАТЕЛЬСТВО ZA/UM, ТАЛЛИН, 2013
222
ЧТО В предпоследний день
летних каникул
ЗА четыре дочери
министра образования
БОЖЕСТВЕННЫЙ Анн-Маргрет Лунд
пропадают
И с общественного пляжа.
Воздушный корабль
с полутора тысячами
СТРАШНЫЙ пассажиров исчезает
во время первого рейса.
АРОМАТ
Трое одноклассников
ВИТАЛ пропавших девочек
не оставляют поисков
ТОГДА даже двадцать лет спустя.
Мира вот-вот не станет,
В но надежда
найти сестер Лунд
ВОЗДУХЕ все еще есть.
223
ФОРЗАЦЫ
Передний форзац:
Inayat Khan (Инаят Хан)
Jesper De La Guardie (Йеспер де ла Гарди)
Tereesz Machejek (Тереш Мачеек)
Zygismunt Berg (Зигизмунт Берг)
Sven von Fersen (Свен фон Ферсен)
Väike Olle (Малыш Олле)
Sixten (Сикстен)
Maj Lund (Май Лунд)
Målin Lund (Молин Лунд)
Anni-Elin Lund (Анни-Элин Лунд)
Charlotte Lund (Шарлотта Лунд)
Åre Åkerlund (Оре Окерлунд)
Anita Lundqvist (Анита Лундквист)
Konrad Gessle (Конрад Гессле)
Oskar Zorn (Оскар Цорн)
Pernilla Lundqvist (Пернилла Лундквист)
Ulv aka Ise-Chillija (Ульв aka Изи-Чиль)
Kenni Nylander (Кенни Нюландер)
Ann-Margret Lund (Анн-Маргрет Лунд)
Karl Lund (Карл Лунд)
Aliyah Khan (Алия Хан)
Ramout Karzai (Рамут Карзай, Рамут Карсаи в DE)
Soul Milton (Соул Милтон)
Nadja Harnankur (Надя Харнанкур в DE)
Gon-Tzu (Гон-Цзы)
Comte Emil de Perouse-Mittrecie (Émile в тексте, граф Эмиль де Перуз-
Митреси)
Cornelius Gurdi (Корнелиус Гурди в DE)
Jean Abadanaiz (Жан Абаданаиз в DE)
Julia Dobreva (Юлия Добрева в DE)
Frantiček Vapper (Франтишек Храбрый)
Julius Kuznitski (Юлий Кузницкий)
Aram Uhotomski (Арам Ухтомский)
Ignus Nilsen (Игнус Нильсен в DE)
Kras Mazov (Крас Мазов в DE)
Saron Voronikin (Сарон Вороникин)
Sapurmat Knežinski (Сапурмат Кнежинский, Сапормат Кнежинский в DE)
224
Idit Bronski (Идит Бронская)
Leon Etianovitš Zdorov (Лев Этианович Здоров)
Ion Rodionov (Ион Родионов)
K. Saronovitš Voronikin (К. Саронович Вороникин)
Vidkun Hird (Видкун Хирд)
Deerek Trentmöller (Дирек Трентмёллер)
Linoleumimüüja (Продавец линолеума)
Kosmo Kontšalovski (Космо Кончаловский)
Somerset Ulrich (Сомерсет Ульрих)
Sarjan Asaturovitš Ambartsumjan (Сарьян Асатурович Амбарцумян)
Mees Sisejuurdlusest (Сотрудник отдела внутренних расследований)
Macaab Nyflox (Макаб Нифлокс, М. Нифлокс в DE)
Grupp «Ismael» (группировка «Измаил»)
Koostööpolitsei (Международная полиция, Международная союзническая
полиция в DE)
Arno van Eyck (Арно Ван Эйк в DE)
Rietveld (Ритвельд в DE)
Fakkengaff (Факкенгафф)
Theo van Kok (Тео Ван Кок)
Pius Perikarnassiselt (Пий Перикарнасский в DE)
Polycarp Perikarnassiselt (Поликарп Перикарнасский)
Ernö Pasternak (Эрно Пастернак в DE)
Franconegro (Франконегро в DE)
Dolores Dei (Долорес Деи в DE)
Innossents Sola (Светоч Сола в DE)
Ambrosius Saint-Miro (Амброзиус Сен-Миро)
Vihkaja Lacanne (Злопыхатель Лаканн)
Marat Sar (Марат Сар)
Ehs Eli Zair (Эис Эли Заир)
Exilin Mar (Экзилин Мар)
Ilona Vickerby (Илона Викербю)
Anastasia Lux (Анастасия Люкс)
Riche Le Pomme (Риш Лепомм)
Hans Blau (Ханс Блау в DE)
Irene le Navigateur (Ирена Мореплавательница в DE)
Stepan Vastik (Степан Презренный в DE)
Viscous di Kedra (Вискус ди Кедра)
Zygismunt Suur (Зигизмунт Великий, Зыгисмунт Великий в DE)
Erlend Noor (Эрленд Юный)
Philippe III Priiskaja (Филипп III Расточительный в DE)
Mees Hjelmdallist (Человек из Хьельмдалля в DE)
Parun von Kikkenberg (барон фон Киккенберг в DE)
Pepi Popikarnassos (Перепий Попкорнасский)
225
Les Morts («Ле Морт», «Мертвецы»)
Lefty Fitzgerald Booho (Лефти Фитцджеральд Бохо)
Seemio (Семио)
Raul van Mechelen (Рауль ван Мехлен)
Jan de Kaarp (Ян де Карп, Ян Каарп в DE)
Marius Dijsters (Мариус Дейстерс)
Rupert Trepkos (Руперт Трепкос)
Eli August Morrisson (Эли Август Морриссон)
Aleksandra Enmark (Александра Энмарк)
Meelespea (незабудка)
Vaterhosen («Фатерхозен»)
Moraalintern (Моралинтерн в DE)
Grupp «Dister» (группировка «Дистер»)
Riiklik Kesksignaalagentuur (Oranje) (Центральное государственное
разведывательное управление (Оранье))
Viestikoelaitos (Центр радиоразведки)
Les Télécommunications Spéciales (Специальные телекоммуникации)
EPIS (ЭПИС в DE)
Meski Vastuluure (Мескийская контрразведка)
Nemad (Они)
Operaator taskukalkulaatoriga (Оператор с микрокалькулятором)
Grupp «Trepkos» (группировка «Трепкос»)
EMEI (ЭМЕИ)
Asutav Kogu (Учредительное собрание)
Innossents (Светоч)
Püha Erakond (Партия Святых в DE)
Leegitsev Küpress (Пылающий Кипарис)
Lita Zippora (Лита Зиппора)
Brix Vorschant (Брикс Форшант)
Breach Pizarro (Брич Писарро)
Ramada Umbra (Рамада Умбра)
Frank the Drunk (Фрэнк Пьяница)
Ferocious (Свирепый)
John Dilligent (Джон Диллиджент)
Deborah Antilootus (Дебора Безнадежная)
Exhalt Shapiro (Экзальт Шапиро)
Schwartzporter (Шварцпортер)
Ptolemaios Pryce (Птолемей Прайс в DE)
Nix Gottlieb (Никс Готлиб в DE)
Mack Torson (Мак Торсон в DE)
Chester McLaine (Честер Маклейн в DE)
Sundance Fischer (Сандэнс Фишер в DE)
Elf-Boy Williams (Мишель «Эльф» Уильямс в DE)
226
Chase «TheAce» Zidane (Чейз «Эйс» Зидан)
John «Arhetüüp» McCoy (Джон «Архетип» Маккой в DE)
Milicia Gorki-Berdjajeva (Милица Горькая-Бердяева, Бердяева в DE)
Šokol (Шокол)
Nick Feuerbach (Ник Фейербах в DE)
Kipt Mimosa (Кипт Мимоза)
Furioso «Voodoo» Roberts (Фуриозо «Вуду» Робертс, Робертс в DE)
Joseph Mills (Джозеф Миллс в DE)
Chad Tillbrook (Чад Тиллбрук в DE)
Emil Mollins (Эмиль Моллинс в DE)
Byrzelius «Golem» Bengt (Бирцелиус «Голем» Бенгт)
Apricot Pidieu (Априкот Пидье, Айва Пидье в DE)
Vanapoiss Pidieu (Старина Пидье – Жюль «Олдбой» Пидье в DE)
Ninel DeMettrie (Нинель Деметри)
Suave Mendez (Суаве Мендес)
James F. Evans (Джеймс Ф. Эванс)
Cedric Dtoyle (Седрик Детойл)
André «Infarkt» Pidieu (Андре «Инфаркт» Пидье)
Nabukadanasor Pryce (Навуходоносор Прайс)
Triss McLaine (Трисс Маклейн)
Tessa Torson (Тесса Торсон)
Hammasteta Armataur (Беззубый Арматавр)
Ahriman «Surematu» DeMettrie (Ариман «Бессмертный» Деметри)
Theopold Leslie (Теопольд Лесли)
Carson Torson (Карсон Торсон)
Krov Rozenkreutz (Кров Розенкрейц)
Sabiat Khan (Сабият Хан)
Marut-Eli-Ilin (Марут-Эли-Илин)
Elysium Corona Mundi (Элизиум, Корона мира)
Задний форзац:
Seol (Соль в DE)
Katla (Катла в DE)
Graad (Граад в DE)
Samara (Самара в DE)
Mundi (Мунди в DE)
Insulinde (Островалия в DE)
Iilmaraa (Ильмараа, Ильдемарат в DE)
Oktsident (Окцидент в DE)
Vesper (Веспер в DE)
Messina (Мессина в DE)
Oranje (Оранье в DE)
Meteo (Метео в DE)
227
Königstein (Кёнигштайн в DE)
Sur-la-Clef (Сюр-ля-Кле в DE)
Saramiriza (Сарамириза в DE)
Sao (Сао в DE)
Altaa RV (Народная Республика Алта)
Meskiriik (Республика Меск в DE)
Advesperascit (Адвесперасцит в DE)
Rheasilvia (Реасильвия в DE)
Deora (Деора в DE)
Vredeford (Vredefort, Фредефорт в DE)
Cérne (Серне)
Rael (Раэль)
Thylakos-Pisantiku-Ääres (Филакос-у-Пизантики в DE)
Stepankedra (Штепанкедра в DE)
Istalife (Исталиф)
Pisanteum (Пизантеум)
Loos (Лоос в DE)
La Parbat (Ла Парбат в DE)
Radial Abbada (Радьяль Аббада)
Port Irén (Порт-Ирен)
La Habitad (Ла Хабитад)
Tabalt (Табальт)
Major Mundi (Майор Мунди, «Великая Мунди»)
Pisantik (Пизантика)
Irmala (Ирмала в DE)
Ubi-Sunt (Уби Сунт? в DE)
Villalobos (Виллалобос в DE)
La Clef (Ля Кле в DE)
Magritt (Магритт в DE)
Suur Must (Великий Черный)
Viderunt (Видерунт)
Corpus Mundi (Корпус Мунди в DE)
Samara Rahvavabariik (Самарская Народная Республика, Самарийская
Народная Республика в DE)
Safre (Сафр в DE)
Tien-En (Тянь-Энь)
Mialin (Мялинь)
Nagusien (Нагусень)
Kukuškina Interisolarsk (Кукушкино Интеризолярная)
Sapurmat Ulan (Сапурмат-Улан)
Nemengi Uul (Неменги-Уул)
Nad-Umai (Над-Умай)
Dotška Zador (Дочка-Задор)
228
Aprikoosi Suzerainty (Абрикосовый сюзеренитет в DE)
Aniisisaared (Анисовые острова)
Kokonur (Коко-Нур в DE)
Apsara (Апсара)
Samarskilt (Самарская пустыня в DE)
Ultar Sar (Ультар Сар)
Graadiriik (государство Граад в DE)
Zsiemsk (Земск в DE)
Šest (Шёста, Шест в DE)
Jugo-Graad (Юго-Граад в DE)
Lomonossovimaa (Земля Ломоносова, Край Ломоносова в DE)
Jikutsk (Джикутск)
Intergraad («Интерграад»)
Polüfabrikaat (Полифабрикат, Полифэбрикейт в DE)
Mirova (Мирова в DE)
Noo («Ноо»)
Lenka (Ленка)
Romangorod (Романгород)
Ferdydurke (Фердидурке, Фердидирке в DE)
Šestaprel (Шестапрель в DE)
Polit-Sofia (Полит-София)
Igressi Meri (Море Игресса)
Graadi Kopsud (Легкие Граада)
Yekokataa (Екокатаа в DE)
Severnaja Zemlja (Северная Земля)
Vaasa (Вааса в DE)
Arda (Арда в DE)
Surumaa (Сурумаа, «Земля Суру»)
Königsmalm (Кёнигсмальм)
Västermalm (Вестермальм)
Östermalm (Эстермальм)
Saalem (Салем)
Kexholm (Кексхольм)
Lovisa (Ловиса)
Charlottesjäl (Шарлоттешель)
Holodnaja Zemlja (Холодная Земля)
Jelinka (Елинка в DE)
Värtna (Вартна в DE)
Norrköping (Норрчёпинг)
Lohdu (Лохду, Лоду в DE)
Lemminkäise (Лемминкяйсе)
Talve Orbiit (Зимняя орбита в DE)
Boreaalplatoo (Полярное плато, Борейское плато в DE)
229
Vostoki Järv (озеро Восток)
Põhjaväil (Северный перешеек)
Interim (Интерим)
Amistad (Амистад)
Yeesut (Йесут, Йеисут в DE)
Serber (Сербер в DE)
Kur-Kur (Кур-Кур)
Ilal-Sahrava (Ялаль-Сахрава в DE)
Absolom (Абсолом)
Himiariidid (химиариты)
Nikomachos (Никомах)
Areopagita (ареопагиты в DE)
Gurdi (Гурди в DE)
Sahra (Сахра)
Ohm-Suri (Ом-Сури)
Ea (Эа в DE)
Amistad Bašir (Амистад Башир)
Thylakos-Perikarnassisel (Филакос-Перикарнасский)
Ergi Kõrb (пустыня Эрг в DE)
Uamrao (Уамрао в DE)
Punane Platoo (Красное плато в DE)
Pagev Meri (Ускользающее море)
Suur Sinine (Великий Синий (океан), les Immensités Bleu в DE)
Arkaadisaared (Аркадские острова в DE)
Semenine (Семенинские острова в DE)
Perouse (Перуз)
Ozonne (Озонн в DE)
Saint-Martin (Сен-Мартен в DE)
Revachol (Ревашоль в DE)
Vermillon (Вермиллион в DE)
Saint Batiste (Сен-Батист в DE)
La Rêve du Monde (Ля Рев дю Монд, «Сновидение мира»)
La Delta (Дельта в DE)
Stella Maris (Стелла Марис, «Звезда моря»; Стелла Мари в DE)
Söelinn («Угольный город», Коул-Сити в DE)
Jamrock (Джемрок в DE)
Martinez (Мартинез в DE)
Boogie Street (Буги-стрит в DE)
Enola (Энола)
Seol Cite (Соль Ситэ)
Hall (Серость в DE)
Rodionovi Süvik (воронка Родионова)
Iisola (изола)
230
Absoluutne Negatsioon (абсолютное отрицание)
Ainesurutis (компрессия вещества)
Seraseoliitikum (серазеолит в DE)
Iidne Massiühiskond (древний общественный строй в DE)
Polükarpeum (Поликарпеум)
Iisolate pooldumine (разделение изол)
Kedra Maailmavallutus (Кедрийский завоевательный поход в DE)
Sajandivahetuse Revolutsioonid (Революции рубежа веков; Революция
Начала века или Предвековая революция в DE)
La Retour (Le Retour в DE)
Geopoliitiline maailmalõpp (геополитический апокалипсис)
Odotus (Ожидание)
Aasimut («Азимут»)
Iikon («Икон», «Икона»)
Zenit («Зенит»)
Himmelfahren («Химмельфарен», «Вознесение»)
Mosaiik («Мозаика»)
Shakermaker («Шейкер-мейкер»)
Freiweltlabor («Фрайвельтлабор», «Лаборатория Свободного мира»)
Entroponeetika (энтропонетика в DE)
Ekstrafüüsika (экстрафизика в DE)
Karperism (карперианство в DE)
Funk! (фанк!, фанк в DE)
Dideridaada (дидридада, дидеридада в DE)
Mikro-Funktsionalism (микрофункционализм)
Trepkism (трепкизм)
Anarkism (анархизм)
Frankonegriitlus (франконегризм)
Doloriaanlus (долорианство)
Disteriaanlus (дистерианизм)
Maazovlus (мазовизм)
Interisolaarne Reaalvöönd (зона интеризолярного реала)
Seoli Õnnelikud (солийские Одаренные в DE)
Therrier (терьер в DE)
Pistolett (пистолет)
Banque Mondiale (Всемирный банк в DE)
ORG-Riigid (страны ОРГ в DE)
Mnemoturist (мнемотурист)
Mootortsükkel (мoтошоссе)
Mootorkaarik (мoтокарета в DE)
Magnetrong (магнитопоезд)
Magnees (магнитная дорога)
Ekvester («Эквестер»)
231
Eendracht («Эндрахт» в DE)
Roo («Ро», ROO в DE)
LUM («ЛАМ» в DE)
Perseus Black («Персей Блэк» в DE)
Zieleger («Цилегер» в DE)
Tew («Тью», «Снасть»)
ZAMM («ЗАММ» в DE)
Freibank («Фрайбанк»)
Trigat («Тригат» в DE)
Ezra («Эзра»)
Tea Shop («Ти Шоп», «Чайная лавка»)
Zeul («Цейль»)
En Provence («Ан Прованс», «В Провансе»)
Meridienne («Меридьен», «Меридиан»)
Landsgraafmetronoom (метроном Ландсграфа)
Parkinson («Паркинсон»)
Vox («Вокс» в DE)
Orbis («Орбис» в DE)
La Revacholiere («Ля Ревашольер», «Жительница Ревашоля»)
Granate No3 («Гранат» No3)
Dagens («Дагенс», «Сегодня»)
Kapitalist («Капиталист»)
Astra («Астра»)
Radar («Радар»)
Diorella («Диорелла»)
Maskula («Маскула»)
Abu-Babu Kebab («Кебаб Абу-Бабу»)
Lõpp-Peatuse Viin (водка «Конечная станция»)
232