Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
2
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Роман Püha ja õudne lõhn, также известный как Sacred and Terrible
Air — книга, на основе которой позднее была создана игра Disco Elysium.
Он был задуман как пролог к циклу романов и опубликован задолго
до выхода Disco Elysium, поэтому мир, показанный в нем, местами
отличается от того, что можно видеть в игре. Было бы правильным
читать эту книгу как самостоятельный текст, а не дополнительные
материалы к игре. Поэтому некоторые названия и термины было
решено не приводить в соответствие с русской локализацией
Disco Elysium. Фрагменты на иностранных языках даны
непереведенными, как и в оригинале. Переведены только те из них,
которые могли бы быть понятны без перевода читателю оригинала
на эстонском.
Кроме оригинальной книги, сюда включены неизданный эпилог
и некоторые другие тексты, действие которых происходит в мире
Элизиума.
Внимание! Этот проект, включая распознавание отсканированной
копии книги, — работа одного человека, который не знает ни слова
на эстонском. Перевод сделан с помощью программ машинного
перевода, онлайн-словарей и поиска в Google. Переводчик взялся за него
по большой любви и изо всех сил старался сделать читабельным,
но не особенно уверен в результате и от души советует прочесть
официальный перевод, когда он все-таки выйдет. Как всё начиналось,
можно взглянуть здесь. Окончательная версия сверена по переводам
на английский язык: профессиональному (неофициальному)
и фанатскому от Group Ibex. Если хочется прочесть книгу
на английском — рекомендую фанатский перевод: он объективно лучше
профессионального. Также хочу сказать огромное спасибо Group Ibex
за любезно предоставленную языковую корректуру, а котику
с книжного сервера — за вычитку. Ребята, вы космос!
Перевод время от времени дополняется и исправляется. Проверить
его актуальность и скачать свежую версию можно здесь (Google диск).
Приятного чтения!
3
«Не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе».
Блаженный Августин
4
1. ШАРЛОТТЕШЕЛЬ
2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ
3. АННУЛЯТЫ
4. ВИДКУН ХИРД
5. ZA/UM
6. ФРАНТИШЕК ХРАБРЫЙ
7. МИР СЛОМАН, ВРЕМЯ ВЫШЛО ИЗ КОЛЕИ
8. ПРОДАВЕЦ ЛИНОЛЕУМА
9. БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ
10. ДОБРОЙ НОЧИ, АННИ
11. ИЗИ-ЧИЛЬ
12. ЗИГИ
13. ХИМИЧЕСКАЯ СВАДЬБА
14. СПИСОК ОТСУТСТВУЮЩИХ
15. ПЛЕСЕНЬ
16. ЭНТРОПОНАВТ
17. ХАРНАНКУР
18. ТРИ ПИРОЖКА С МЯСОМ
19. Я НЕ ШУТКА
20. ЭПИЛОГ. СВЕТ ПРОНИЗЫВАЕТ ВСЁ
ПРИЛОЖЕНИЕ
Роберт Курвиц. МАТУШКА ХАНА
Роберт Курвиц. ИСПРАВЛЕНИЕ
Мартин Луига. ВЕРНОПОДДАННЫЙ НИГИЛИСТ
Мартин Луига. О СВЕТОЧАХ
ПРИМЕЧАНИЯ
5
1. ШАРЛОТТЕШЕЛЬ
6
хорошо. Там начинаются междугородные линии, тариф в два раза выше.
Боже мой, какая красавица! А до чего учтивая! Старшая, Szar-lot-ta!—
чеканит старик. — Я тогда еще не знал, прочитал потом в газете.
А как прочитал, сразу пошел в полицию, тут каждая секунда на счету».
В 10:25 девочки сходят с конки в Шарлоттешеле. Каждая
по очереди благодарит водителя — вот как хорошо они воспитаны.
В это утро на пляже жарко, а народу немного.
Там девочек встречает мороженщица Агнета. Двадцать лет назад
Агнета еще училась в колледже и летом подрабатывала, продавая
мороженое. Молин и Анни-Элин покупают четыре порции: два
ванильных, одно с лаймом и одно шоколадное. Остальных девочек
из магазина не видно. Шторы на окнах опущены, открыто только окно
рядом с прилавком, где витрина. С утра в будний день посетителей мало,
юная Агнета знает девочек и помнит их предпочтения. В этот день
мятного — любимого мороженого Молин — нет в продаже, поэтому
возникает небольшая заминка. Кроме мороженого девочки, против
обыкновения, покупают три жареных пирожка с мясом. Итого на один
реал пятьдесят сентимов. Девочки выходят из магазина, и в открытое
окно рядом с прилавком Агнета замечает рядом с ними какого-то
мужчину. Про Мужчину Агнета ничего не помнит. Ни возраста, ни роста,
ни как он был одет; ни того, был ли он один и — как позднее начала
задумываться Агнета — был ли он там вообще.
Это последний раз, когда кто-то видит девочек.
Четыре дочери Анн-Маргрет Лунд, за два дня до того занявшей
пост министра образования, и бумагопромышленника Карла Лунда
исчезают без следа. Освещение этого дела в прессе превращается
в многолетний роман. Каждая мелочь подробно описывается
на страницах газет, и история о сестрах Лунд глубоко врезается в память
нации. Их исчезновение становится одним из самых громких
нераскрытых дел в реаловой зоне.
8
2. ВСТРЕЧА ОДНОКЛАССНИКОВ
9
черно-белой улыбкой. Слева от него у фальшборта стоит человек
с крысиным лицом, одетый в черное кожаное пальто агента тайной
полиции. «Смотрите, исчезающий комиссар!» — говорит Хан
и поворачивает ручку. Крысоподобный тип за стеклом исчезает.
На палубе остаются только сам председатель Президиума Сапурмат
Кнежинский и подхалим Ухто́ мский, известный своими провальными
критическими выступлениями. Там, где был комиссар, теперь только
перила. А еще стала видна часть мостика, которую он загораживал.
«Очень интересно», — говорит женщина в брючном костюме,
оглядываясь через плечо. Хан убирает со лба прилипшую прядь волос.
В другой руке он всё еще держит ручку; он продолжает смотреть на нее,
рассеянно улыбаясь и бормоча себе под нос: «Есть комиссар, нет
комиссара».
Улыбка еще мгновение теплится на его круглом, с двойным
подбородком, лице, а затем исчезает. Большие печальные глаза Хана
наблюдают за суетой взрослых людей в школьном актовом зале. Там
окликают друг друга по именам выпускники пятьдесят шестого года.
Жмут руки, показывают фотографии детей в кошельках.
Есть комиссар. Нет комиссара.
10
Когда Йе́ сперу де ла Га́ рди было двадцать с чем-то лет, он и его
единомышленники разработали ставший всемирно известным язык
дизайна Illdad minimal. При этом ими было вынюхано огромное
количество кокаина. Они курсировали между туалетами кафе
Ассоциации архитекторов и престижных бюро интерьерного дизайна,
попивая воду из бутылок и поздравляя друг друга с передовым
изобретением: «Наш проект будет править миром, через этот язык
образов мы определим визуальное восприятие человечества на годы
вперед» — «Когда-нибудь я напишу об этом книгу! Безвкусица — это
зло, а зло — безвкусно. Разве не ясно, что простой и чистый дизайн
сделает мир лучше?»
Потом сахарок вышел из моды, а привычка к бутилированной воде
осталась. Йеспер отпивает глоток и встает, потом поправляет узел галстука
в V-образном вырезе джемпера, снимает трубку и вызывает такси.
Бетонный куб под елями гаснет, и машина с Йеспером внутри
ныряет в темноту леса. Позади нее остаются густые клубы мазутного
дыма. В опустевшем доме, в окружении стеклянных стен, звонит
телефон — белый аппарат на кубическом деревянном столе
с исключительно красивой фактурой.
Темнеет.
Агент Международной полиции Тере́ ш Маче́ ек сходит с поезда
на обширный перрон магнитовокзала. Стальные монолиты вагонов
блестят под усиливающимся дождем. Они возвышаются над
платформой, подвешенные под небесами паутиной тросов. Из-под
вагонов, от раскаленных магнитов, поднимается пар и облаками плывет
над асфальтом перрона. Мачеек забирает у проводника чемодан
и вместе с толпой направляется к зданию вокзала.
Монета падает в прорезь таксофона. Пока идут гудки, агент
Международной полиции тренируется говорить «привет» спокойным
и непринужденным голосом. Веснушки на его носу и щеках со временем
полностью выцвели, в углах рта залегли скорбные складки. Никто
не отвечает; агент достает из портфеля справочник адресов
и маршрутов и решает ехать на трамвае.
Темная громада магнитовокзала нависает над городом. Из ее чрева
плавно, как пушинки одуванчика, спускаются в Ваасу светящиеся кабины
подъемника. В одной из них агент Мачеек смотрит, как под ногами сияет
11
единственный мегаполис Севера. По стеклу лифта струится дождь,
а за ним сверкающим архипелагом раскинулся в Северном море
приземистый, ровный город. Стройная башня «Телефункена» одиноко
высится над мрачно-зеленым комплексом зданий. Петляют
моторазвязки, светятся золотом; дорожное движение плавное, как во сне.
Вот Кёнигсма́ льм, коммерческий центр, — а прямо под ним Са́ лем:
разноцветные огни иммигрантского района разбегаются по асфальту. Из-
под навеса манежа выезжают конные трамваи, дребезжа, карабкаются
по склонам и исчезают под блестящей зеленью каштанов. Пути
пролегают среди десятков и сотен парков Ловисы, ведут
к университетским городкам и районам социального жилья, где город
незаметно уступает место хвойным лесам. В далеких малоэтажных
пригородах гаснет свет, и Мачеек представляет себе летние домики,
пустые пляжи и сосны, дремлющие под дождем. За ними начинается
настоящая Ка́тла с ее чернеющими лесами, полянами и долинами, куда
с другой стороны Зимней орбиты морозы приходят уже в конце сентября.
Листья каштанов залетают в павильон ожидания под навесом
манежа, где девушка с кошачьим голосом через громкоговоритель
объявляет номера маршрутов и время отправления. Ее голос эхом
отражается от опор здания; листья прилипают к стеклу павильона
и окнам трамваев, их прелый запах наполняет воздух.
Агент влезает в переполненный вагон, держа в руке чемоданчик.
На его крышке контуры изол реаловой зоны образуют силуэт хищной
птицы в полете — эмблему Международной полиции.
12
родные — чаще родные — приходят ко мне. А потом… потом я делаю
всё, что в моих силах.
Позади них Свен фон Ферсен вручает бывшей классной
руководительнице сборник своих остроумных статей о лидерстве.
Он выглядит настоящим гражданином мира. Трудно поверить, что
он зовет смуглых людей с необычными именами верблюжьим дерьмом.
— Ага… — он поворачивается к Хану. — Так и ищешь их. До сих пор.
— Ну да, вначале так оно и было. Правда. Но пока я занимался
этим, я многому научился… И… дальше всё получилось само собой. —
Мужчина в голубом галстуке начинает потеть. Его терпение
на исходе. — И вообще, послушай сам! Здесь добрая половина народу это
обсуждает. Попробуй только сказать, что тебе всё равно!
— Во-первых, никакая половина народу здесь этого не обсуждает.
Может, тебе и хочется так думать, но это не так. А во-вторых — мне,
разумеется, не всё равно, но, по-моему, это довольно жалко.
— Что жалко?
— Эта тема. И люди, которые до сих пор ее мусолят. Пишут
в газеты, что видели женщину, которая выглядела так, как выглядела
бы сейчас Молин или Анни, и прочее в этом духе.
— Да пошел ты!
Люди вокруг стола с закусками замолкают и смотрят в сторону
Хана и фон Ферсена. Женщине в брючном костюме становится неловко.
Она отворачивается. Потный мужчина в очках с толстыми линзами сует
недоеденный крендель за щеку и направляется к гардеробу.
17
На белом кубическом диване Йеспера, за многофункциональным
модульным столом, гости обмениваются впечатлениями от всемирной
выставки. Звенят бокалы шампанского социализма. Йеспер танцует
в одиночестве, как диковинный петух-альбинос. Из бутылки с водой
в его правой руке на окна летят жемчужные капли.
19
прозрениям похлопывает его по плечу, Йеспер бросает на него взгляд,
полный столь бездонной ненависти, что их отношения рушатся навеки.
Фотохудожница, жена проектировщика жилья, немного отстает
от компании и возвращается под бетонную крышу куба. «Анклет
оставила!» — лжет она.
Ее длинные ноги в босоножках, с серебряной цепочкой
на щиколотке, обрамляют следующую мрачную картину. Йеспер сидит
в углу кухни среди растерзанных мешков для сортировки мусора.
Окруженный яблочными огрызками, бутылками из-под воды
и бумажными пакетами из-под пасты ручной лепки, он смотрит в доброе
лицо жены проектировщика. В его глазах сентябрьский туман и морские
брызги; ему ничего от нее не нужно. Сочувствие? Спасибо, обойдусь.
Шумит на ветру тростник, под бледным небом выстроились в ряд
силуэты пляжных кабинок. Четыре девочки бегут по песку
и растворяются в воздухе.
В правой руке дизайнер сжимает нежно-розовую резинку для волос.
Хан поднимает глаза на Йеспера, всё еще держа футляр для кольца
возле носа. Его брови озабоченно нахмурены. Машина
останавливается — резко, с рывком. Таксист оглядывается
на пассажиров, но тут же отворачивается, увидев выражения их лиц.
— Запах исчез, — говорит Хан.
— Я знаю.
— Всё это очень странно.
— Знаю.
20
3. АННУЛЯТЫ
21
контрреволюционером, если революция была пятьдесят лет назад?
И почему это мазовистско-кнежинскистские убеждения тов. Бронской
"безнадежно узколобы"? Кнежинский — это моя фамилия, я и есть
Сапурмат Кнежинский!»
Две версии фотографии — оригинальная и отретушированная, —
поставленные бок о бок, стали в определенных кругах феноменом
популярной культуры. Духовной ценности этому курьезу добавляет
мерзкая крысиная ухмылка, которую Кузницкий изобразил тогда
на своем лице. Посмотрите на него! Кто не хотел бы стереть этого
гадкого хорька со страниц истории?
Куда более печальна история третьего персонажа на этом
судьбоносном фото. Это Арам Ухтомский, верный революционный
товарищ Мазова по Одиннадцатидневному правительству, выдающийся
агроном, генетик, один из трех селекционеров сорта картофеля «Улан
желтый». Редкая аполитичная фигура, чьи непритязательность
и бесценный вклад в рацион мирового пролетариата трижды спасали
его от партийных чисток. До тех пор, пока научная беспристрастность
Ухтомского на XXI пленуме генетиков не показалась кому-то
оскорбительной. Современная генетика оказалась несовместима
с кнежинскистской философией tabula rasa, согласно которой при
должном революционном настрое из семян крыжовника можно
вырастить инжир.
Во время своего покаянного обращения к Президиуму Ухтомский
с ужасом обнаружил, что называет себя жалким пластилиновым
червяком. Бедный ученый никогда не выступал с самокритикой и так
перестарался, что даже в ту эпоху показательных самообвинений
впечатление от его речи оказалось слишком тягостным. После этого
достопамятного выступления Ухтомского стали называть не иначе
как подхалимом. Он полностью скомпрометировал себя
как исторический деятель, и милостивый председатель Кнежинский
решил пощадить память о старшем и когда-то гораздо более достойном
товарище. Отправив Ухтомского за мусорную свалку после Процесса
Девяти, он приказал уничтожить все записи о его существовании.
Но подделать историю не вышло: ретушеры по рассеянности пропустили
одну фотографию, на которой в числе прочих был запечатлен Ухтомский.
Ту самую, с которой до того ушел в небытие комиссар Кузницкий.
22
Но наиболее технически впечатляющей является история
деканонизации Игнуса Нильсена — бывшего школьного учителя,
апостола Мазова. Какой бы важной фигурой он ни был в истории
коммунистического движения, стараниями цензоров Ваасы
он превратился в бестелесный призрак. В какой-то момент образ
мазовского апокалиптического кровопийцы стал слишком
обременительным для имиджа социал-демократического Севера.
И тогда, вместе с давшим отпор революции Граадом, они заставили
Нильсена исчезнуть. К смятению цензоров, в технически продвинутые
времена Одиннадцатидневного правительства были отсняты десятки
часов киноматериала c Мазовым, где революционную икону почти
всегда сопровождал Нильсен — лучший друг и соратник. Уничтожение
всех кинопленок было бы слишком подозрительным. Так появилась
призрачная серая цитоплазма, постоянно плавающая по правую руку
от Мазова. Историкам потребовались десятилетия, чтобы разгадать эту
жутковатую загадку.
Даже сегодня многие считают, что эта цитоплазма и есть
коммунизм.
23
4. ВИДКУН ХИРД
24
— Только не Видкун Хирд!
— Погодите! Да, я знаю, мы это уже проходили, он был тогда
в Арде, никак не мог быть в Ваасе, и всё такое. Но я всё равно решил
за этим проследить, понимаете? И вот две недели назад Йёста пришел ко
мне поговорить. Сказал, что они на грани прорыва. Они полгода
просидели с Хирдом в Кронштадте…
— Да ладно!
— …такая у них стратегия: втереться к нему в доверие. Гессле ему
понравился: северянин, белый как снег, начитанный, интересный
оппонент. Ну так вот. Хирд хочет впечатлить журналиста, распускает
перья. Хвастается. Гессле дал ему понять, что видел предостаточно
таких вот маньяков с буйной фантазией, и Видкун Хирд вряд ли сможет
его удивить.
— Да-да…
— Первые три месяца Видкун только намекает, разжигает интерес,
бросается подозрительными датами, рассказывает о поездках на пляж.
Гессле делает вид, что не обращает внимания, обсуждает с Видкуном
философию, выход за рамки добра и зла — у меня тут всё записано, —
Йеспер похлопывает папкой по стеклянному кубу стола, — и наконец
Хирда прорывает.
Йеспер щелкает выключателем, и в сердце проектора загорается
маленькая лампочка.
— Должен предупредить, — бросает он взгляд в сторону Хана. —
Те из нас, чья профессия не связана с канавами и пропавшими детьми,
могут принять некоторые слова Видкуна очень близко к сердцу.
Тереш, который в это время клал в свой черный кофе шестую
ложку сахара, отставляет чашку. После заметной для всех паузы
он берет и без того острый, как игла, карандаш, сует его в точилку
и крутит, горько улыбаясь.
— Приятель, когда же ты поймешь? Канавы и пропавшие дети —
это и ваша тема.
— Окей, — вздыхает Йеспер. — Канавы и пропавшие дети. Это
и моя тема. Хан?
— Канавы и пропавшие дети? — Тереш с неожиданным
воодушевлением поднимает в воздух свою чашку кофе, тягучего
от сахара, и ждет.
— Skål! — восклицает Хан.
25
— Skål, — поддерживает Йеспер и вместе с водой отхлебывает
из стакана кусочек лайма. Задумавшись, он жует ломтик, морщась
от кислого вкуса.
— Йеспер, а пленка?
— Ах да…
На белом полотне появляется сверхчеловек, насильник, растлитель
несовершеннолетних, бывший член фашистской партии НФД
«Хьельмда́ лль» Видкун Хирд. Одна его рука прикована наручниками
к стулу, другой он картинно подпирает щеку: философ будущего знает,
что его снимают. Имея это в виду, он поднимает подбородок
с нордическими бульдожьими брылями под определенным благородным
углом и так поглядывает сверху вниз своими глубоко посаженными
глазами. Его волосы аккуратно зачесаны набок по моде тридцатилетней
давности; он сидит, закинув ногу на ногу. Можно точно сказать, что
Видкун — человек тщеславный. Он отказался войти в историю
в тюремном комбинезоне с цветовой маркировкой и беседует с Конрадом
Гессле, будучи одет в униформу чернорубашечников. И это было только
одним из его многочисленных условий.
— Иные люди родятся лишь после смерти, — произносит
он на староардском диалекте. Устаревшие слова добавляют
деревенского очарования разговору о тонких вопросах современности.
Шестизначные часы на столе показывают, что идет третий час
интервью от двенадцатого августа.
— Видкун, вы знаете, что я защитил магистерскую диссертацию
по староардскому? Я мог бы принести вам литературы по этой теме.
— О, это было бы очень любезно, Конрад. Сами знаете, что я думаю
о выборе книг в местной библиотеке. — Оба понимающе смеются.
— Арда — изначальный язык нашего племени, — продолжает
Видкун категоричным тоном. — На нём говорили охотники
на мамонтов, населявшие равнины Катлы тысячи лет назад. Арда имеет
явные преимущества в выражении краеугольных понятий мудролюбия:
преимущества, коих нет у материковых языков. Арда — наша природа,
нынешний ваасский — портовый ублюдок. Материковый выродок,
провонявший Граадом. Этот искаженный язык не способен выразить
истину. Все предложения в этой нечистой каше в конечном счете
обозначают лишь одно: смешение народов. В грядущем столетии наш
26
род вернется к исконному наречию. И тогда для мудролюбия настанет
новый век!
— Вы много об этом говорили. Я также прочел ваши заметки на эту
тему. Всё это очень интересно, но вам не кажется, что ваш сложившийся
образ подрывает более тонкие аспекты вашего учения?
— Что? — глаза Хирда вспыхивают. Глубокие складки на его щеках
становятся длиннее, а губы презрительно выпячиваются.
Конрад делает вид, будто не замечает его возмущения,
и продолжает:
— Я вижу логику в ваших рассуждениях. Но не кажется ли вам, что
людям будет сложно поверить в их научную обоснованность, учитывая,
что они принадлежат осужденному насильнику?
— Для нашего народа соитие — это нечто совершенно иное, чем
то, чем нас кормит под видом романтики современная социал-
порнографическая пропаганда. Вы это знаете, Конрад. Однажды, когда
бесполая мораль материковых народов приведет их к вымиранию, вы
поймете, о чём я говорю.
— Давайте на минуту представим рядового гражданина…
— Рядовой гражданин отправляет свою дочь в одну школу с гойко
и киптами, в эту расовую помойку, с самого детства. Рядовой гражданин
отдает свое дитя на поругание этим рубероидам. Понятно, что может
случиться, когда в такую школу попадают четыре девочки.
Конрад замечает, что за слова сорвались с губ философа,
но не подает виду.
— Рядовой гражданин — это ваш потенциальный читатель.
Рядовой гражданин выбирает, сработает ваше ви́ дение или нет. Вы
рассуждаете о национальном вопросе! Думаете, ни у кого не возникнет
подозрений? Автор — фашист…
— Националист.
— …фашист и серийный насильник, приговоренный к пожизненному
заключению в Кронштадте за по меньшей мере четыре убийства, а его
книга — смесь историософии, евгеники и оправдания изнасилований!
— Всё это — история. История, Конрад. Вы умный человек,
но гомосексуальная система образования вас испортила. Вы думаете,
что историю вершат магистерские диссертации и, я не знаю…
— А что, по-вашему, ее вершит? — не отступает интервьюер. —
Изнасилования?
27
Видкун выдергивает страницу из блокнота Гессле, прямо у него
перед носом. В кадр врывается охранник в темно-синей форме и бьет
соплеменника дубинкой по запястью. Хирд вскрикивает от боли, листок
взлетает в воздух. Трехкратный номинант на премию Оскара Цорна,
всемирно известный режиссер-документалист жестом останавливает
охранника. Тот опускает дубинку, но остается на страже рядом
с потирающим запястье заключенным.
— Ручку, — Видкун бросает сердитый взгляд в сторону Гессле.
Зажав письменный прибор в кулаке, заключенный торжествующе
смотрит на охранника:
— Эй ты! Дай сюда мой листок.
Дубинка угрожающе поднимается в воздух, но тут Гессле
вырывает новый лист и кладет его на стальной стол перед Хирдом.
— Теперь вы видите? Скрещивание. — Тщательно причесанные
волосы Видкуна растрепались в схватке, перед глазами болтается
одинокая светло-русая прядь. Прижав листок к столу запястьем, чтобы
не скользил, Хирд пытается умостить на нём ручку; в его руке она
выглядит острой и опасной. Наконец он теряет терпение: —
Пожалуйста, освободите мне вторую руку. Я так не могу.
В ответ на просительный взгляд Гессле охранник снимает с пояса
связку ключей. Теперь Хирд обращается напрямую к зрителю:
— Тысячи лет назад наши предки прибыли сюда, в земли на краю
света. Они приехали на собачьих упряжках через бескрайнюю Серость.
Лишь самые стойкие сохранили рассудок во время этого славного
перехода. От слабых духом материковых особей они избавлялись,
оставляя их Серости. Наши суровые предки без сомнений отделяли
от стада тех, кто лишился разума. И в конце на землю Катлы ступили
лишь дети Хо́ кона и Гу́ друн с чистой, неколебимой душой и несгибаемой
волей. За полвека наши прародители истребили в Катле всех мамонтов.
Они процветали. — Видкун Хирд торжествующе обводит пространство
освобожденной рукой и начинает рисовать на листке крошечные точки.
— Это элементарный закон евгеники, Конрад, элементарный. Чем
неблагоприятнее внешние условия, тем сильнее они понуждают
человеческую особь к развитию. Эти заснеженные темные просторы…
Человек не создан для жизни здесь. Уже для того, чтобы просто здесь
выжить, нужно обладать чертами сверхчеловека.
28
Гессле внимательно слушает его, выжидающе подавшись вперед
и заинтересованно кивая.
— Сверхчеловеческую сущность не ограничить рамками морали.
Сверхчеловеческое начало — это мудрость плоти. Для него нет запретов,
ему всё дозволено. Через кровь, во мраке ночи, из одной зимы в другую,
передается оно между поколениями. В вас тоже есть черты
сверхчеловека, Конрад.
Конрад кивает. Лицо Видкуна Хирда нездорово краснеет. Это что-
то среднее между лихорадочным румянцем и аллергической сыпью.
— Все мы, включая вас, обязаны укреплять в себе это первобытное
начало. Подобно тому как хищник укрепляет свои челюсти, разрывая
мясо. Ответственность… На вас лежит ответственность перед
потомками. Чтобы им тоже достались большие, сильные челюсти,
которыми можно откусить много мяса.
Видкун умолкает и любуется своим творением с гордой улыбкой,
которая совсем не идет к его лицу. В камеру еще не видно, что
на рисунке, но Гессле поднимается со стула, чтобы взглянуть на листок.
— Удивительное создание. Средняя. Редкое сокровище.
Под жужжание проектора Йеспер достает из папки обернутую
в пластик копию рисунка и кладет ее на столик. На бумагу аккуратно
нанесено что-то вроде инопланетного созвездия, изящный узор
из десятков точек.
Хан в ужасе открывает рот. Агент Международной полиции Тереш
Мачеек с ледяным спокойствием делает запись в блокноте.
— Ты не представляешь, Конрад, как я ее трахал. Ты
не представляешь… — успевает произнести Видкун Хирд, прежде чем
Йеспер торопливо выключает проектор.
31
Мальчики садятся на лужайке среди кустов шиповника,
за которыми скрывается высокий песчаный обрыв. Тереш неоднократно
рассуждал, как можно спрыгнуть с этого мягкого обрыва: лететь там
метра три, а дальше приземлишься на песчаный склон, уже достаточно
пологий, чтобы съехать по нему на пятках. Но Йеспер каждый раз
начинал беспокоиться об одежде, а Хан просто пугался.
Вот и сейчас Тереш садится ближе всех к краю; Йеспер тем
временем отбирает у Хана бинокль. В выпуклых насекомьих глазах
прибора отражается солнце. Изображение людей на пляже внизу, летних
северян с их полотенцами и зонтиками, усиливается в темной,
прохладной стеклянной сердцевине. Так оно становится различимым
для Хана с его очками на +7 слева и +4 справа. Бинокль Хан купил
на свои деньги. В Ваасе, в магазине для охотников. Когда Йеспер устает
держать бинокль, осматривая пляж, подходит очередь Тереша. Со
следами от резиновых окуляров вокруг глаз и потемневшими от долгого
прищуривания веснушками, он вынужден констатировать: «Рано, сейчас
только десять. Еще не пришли».
Пока Хан и Тереш обсуждают сигареты — в Ваасе табак слабый,
граадские крепче; Хан только восторженно кивает и поддакивает —
Йеспер, как снайпер, нацеливает бинокль на пляж. В этот раз
он не промахнется. Перекрестье останавливается на белом солнечном
зонтике, но не находит на нём тех красных цветов, которые ищет.
Вертикальные линии переползают через молодые семьи, рушащиеся
замки из песка и лежаки с распростертыми телами загорающих,
задерживаются на двух светловолосых девочках, а после скользят
дальше — не они. Похоже, он забрался слишком далеко. Йеспер
переводит фокус ближе. Где-то на отметке в двести метров в его сердце
возникает знакомое смутное предчувствие — отсвет далекого
созвездия, неизвестной галактики. Он машет друзьям, подавая им
сигнал: что-то происходит. Хан и Тереш смотрят вниз, на пляж, прикрыв
рукой глаза от солнца.
Йеспер подстраивает фокус цейлевских линз, и бледно-розовый
туман перед его глазами превращается в живот. Дыхание подбрасывает
объектив от пупка девочки к ее солнечному сплетению, где изогнутая
линия ребер поднимается к кольцу, скрепляющему верх ее купальника.
Белые ленточки на плечах туго натянуты, под трикотажем
приподнимаются в такт дыханию бугорки грудей. Колесико между
32
смотровыми трубками дважды щелкает, и в расширившейся зоне обзора
девочка переворачивается со спины на живот на бежевом покрывале.
Мелькают пепельные волосы и знакомые круглые щеки
под солнцезащитными очками. Анни-Элин Лунд приподнимается
на локтях и утыкается в журнал для девочек. Над ее маленькой попкой
начинается причудливое созвездие родимых пятен, протянувшееся
от крестца к лопаткам.
33
— Тереш. Ты должен открыть эту папку. Продолжить
расследование. Он откуда-то об этом узнал, и это единственная наша
зацепка помимо тех писем. Ты должен это сделать.
— Ты не представляешь, насколько всё плохо. Сейчас худшее
время, чтобы раскапывать старые дела. Поддержки от Му́нди больше
нет, все на грани войны. Неизвестно, например, существует ли
еще Ораньенре́йк. Меня уволят, если я снова в это полезу…
— Нет, Тереш, не может быть, чтобы вообще ничего нельзя было
сделать! — сердится Йеспер; угроза мировой войны его не слишком
волнует. — Вы ведь этим занимаетесь, это ваша работа. Так сделай это!
— Тихо, погоди! Конечно, я возьмусь. Я догадался, в чём дело,
еще когда ты пригласил меня на встречу одноклассников. Ты же
не думаешь, будто я правда поверил, что тебя одолела ностальгия? Я
и так постоянно открываю эту папку, ты сам знаешь, она у меня
не закрывается. Будем надеяться, что местная полиция нам
не помешает. Конечно, они терпеть не могут международников. Но мало
кто удосуживается проверить наши документы для допросов.
Хан хитро улыбается.
— Документы для допросов? Так ты все-таки едешь туда,
в Кронштадт?
— Завтра.
— Приятно знать, что ты всё еще крут, Тереш.
Йеспер тоже улыбается, ему теперь неловко за раскрасневшиеся
щеки и приказной тон.
— Круче некуда! Рад, что нашел что-то полезное.
Тереш соглашается:
— Очень полезное. Двадцать лет. Обычно через столько времени
никакой надежды уже не остается.
— Выходит, надежда есть? — Йеспер задумчиво склоняет голову,
всё еще слишком большую для его плеч.
— Да. Ты молодец, Йеспер. Отличная работа.
— Счет! — дизайнер интерьеров, который уже два года как отошел
от дел, подзывает официанта, щелкая пальцами и указывая на стол.
По вечерам ему хуже всего. Но сегодня всё по-другому. Этим вечером
Йеспер может позволить себе конфеток. Маленьких дурацких конфеток.
За окнами куба наступает ночь, и в ее темноте всё становится
возможным. Даже то, что где-то в потайном закоулке этого мира,
34
под вечным льдом озера Восток или в пустыне Эрг, где сгинул без следа
Рамут Карзай, или глубоко в Легких Граада — где-то там еще можно их
отыскать. Такими, какими они были тогда — детьми. И так снова стать
ребенком самому. За облаками у подножия Корпус Мунди — стоит лишь
отодвинуть завесу из крохотных капель воды, и сможешь до них
дотянуться… Как хорошо, что вы не сдались! Все остальные понемногу
о нас забывали, холодные звезды зажигались на ночном небе, темно-
синий небосвод кружился над нашими головами, но мы знали, что вы
всё еще ищете нас.
35
5. ZA/UM
36
травы, чтобы остаться незамеченным, Хан подносит бинокль к глазам.
Он торопливо наводится на цветастый белый зонтик и перемещает
взгляд к лежащему на песке покрывалу. Там, к его удивлению, сидит
только маленькая Май, которая смотрит куда-то перед собой.
По стеклу Хановых очков сползает капля пота. Предчувствуя
плохое, он переводит бинокль всё ближе и ближе к подножию обрыва,
пока в каких-то ста метрах прямо в его объективы не заглядывает
маленький театральный бинокль. Это Шарлотта, старшая из сестер: она
стоит, упершись другой рукой в бедро. Ее каштановые, до плеч, волосы
развеваются на ветру. Это прекрасное и ужасающее создание
из девятого класса настолько же вне иммигрантской досягаемости Хана,
как место в парламенте. И сейчас она так близко, что даже когда она
передает бинокль Молин, ее взгляд упирается прямо в бедные глаза
Хана. Глаза, которые он теперь скорее прикрывает, чем усиливает своим
биноклем.
— Всё пропало, у них тоже есть бинокль, — объявляет Хан
на экстренном совещании.
— Так вот почему они вчера показывали друг другу на этот
обрыв — знаю, надо было сразу вам сказать…
— Что за чёрт, Тереш? — злится Йеспер. — Выходит, они знали,
а теперь из-за тебя мы все попались!
— Ну забыл, извини. Я думал — мало ли, вдруг они смотрят на того
орла. У него гнездо прямо здесь, у обрыва…
— Засунь этого орла себе в задницу. — Хан, конечно, тут же
прыскает со смеху, а Йеспер продолжает: — Ну всё, теперь нам остается
только встать и помахать им в ответ. Я не знаю, что им говорить про
этот бинокль. Вообще не знаю.
— Есть идея, — Тереш бесстрашно встает, а Хан в ужасе хватает его
за штаны. Но вскоре три тонконогие девчонки, хихикающие на пляже
внизу, видят, как рядом с Терешем неловко поднимается тощий
белокурый паренек, а вслед за ним — пухлый ильмараанец.
— Привет, девчонки! — кричит Тереш. Молин ахает, прикрыв рот
рукой, когда эта долговязая фигура солдатиком прыгает с обрыва
высотой с четырехэтажный дом.
37
Кожа вокруг глаз мужчины изрезана морщинами усталости.
У висков они уходят вниз, огибая скулы. Под глазами, у переносицы, они
сходятся острыми углами, делая его похожим на хищную птицу.
Борозды на щеках — жди, волнуйся. Его неопределенного цвета глаза
давно сделались непроницаемыми, как стальные шторы кабинетов
Международной полиции; никто не может заглянуть за эти шторы,
увидеть, что творится внутри. У агента слегка выступающий
подбородок, сейчас гладко выбритый, и длинная серая шея; пожухлая
от курения кожа выглядит землистой на фоне белой рубашки. Из-под
воротничка свисает узкий черный галстук. Дождь к утру закончился,
но всё еще холодно и ветрено. Левой рукой агент держит поднятым
воротник пальто, в правой у него сигарета.
— Что там, в Кронштадте? — спрашивает молодой офицер
из Ваасы, стоя рядом с Терешем на носу крохотного патрульного катера
с дымящейся чашкой кофе в руке.
— К сожалению, я не могу ответить на этот вопрос, — механически
произносит Тереш, не сводя глаз с осеннего утреннего горизонта. Стая
чаек взлетает из тростника и начинает с криками кружить над холодной
водой, когда двигатель катера с ревом заводится. Мазутный дым
и химическая радуга на серой, точно олово, воде.
— Кофе? — пытается возобновить разговор молодой человек.
— Нет, спасибо.
Тереш чувствует на лице брызги воды. Это бодрит. В низком сером
небе еще не видно солнца: только точки дирижаблей кружат над
городом, а у самого горизонта, как призрак, висит огромный стальной
силуэт граадского крейсера. Järnspöken, железные призраки — так их
называют. Здесь не любят эти зловещие корабли. Незваные призраки.
Вечно на страже, но от кого? Кто и кому объявил войну? Никто. Грааду
с его стальным зонтом не снискать здесь любви, но и Тереш, который
в глазах обычного северянина выглядит, говорит и курит, как граадец,
недалеко уедет на байках о Земске-батюшке, столетней оккупации
и Юго-граадской резне. Да… и даже о Франти́ шеке Храбром.
Конечно, он хотел быть таким, как Франтишек Храбрый. Хочет
и теперь. Всякий гойко хочет быть таким, как Франтишек. Захватить
позиции, восстать, снова поднять стяги времен Зигизму́ нта Великого.
Удаль, жажда жизни — словно бубенцы летящей тройки! 2
Где же они теперь?
38
Одинокое патрульное судно чертит длинную полосу по Северному
морю. Катер нещадно трясет на волнах, и вскоре Терешу приходится
бросить сигарету, чтобы не вылететь за борт. Он уходит в каюту и,
сгорбившись, садится на скамью: если курить нельзя, оставаться
снаружи нет смысла. Кроме того, он старается не смотреть на другую
сторону города, дальше по извилистой береговой линии — туда, где
Шарлоттешель. Боже, но как же хочется! Однажды он приехал сюда
из Граада, за четыре тысячи километров, магнитопоездом через
Серость, но не позвонил ни Хану, ни Йесперу, а отправился
в Шарлоттешель и бродил там, как идиот. А потом поехал назад.
Еще неделя в Серости. С Йеспером они всё еще были в ссоре после той
истории с рестораном, а просто так тусоваться с Ханом он не видел
смысла. Вот так он отметил Зимнее солнцестояние два года назад. Это
был его отпуск. Штатный психиатр запретил ему выезжать на целый
год. Опасно проводить столько времени в Серости.
Придерживая жгут зубами, Мачеек вгоняет иглу стеклянно-
металлического шприца в четко очерченную вену на запястье.
И всё же так хочется снова увидеть, как кланяется на ветру
тростник. Так приятно смотреть, как волны спокойно и мирно омывают
пляж. Где-то в бесцветной дали виднеется силуэт обрыва. И вода,
холодная вода. Капли дождя. Так красиво.
Жилистые руки Тереша нежно гладят черный чемодан у него
на коленях.
41
— А по-моему, от Йеспера приятно пахнет. Уж точно не носками
и не этой раздевалкой.
— У вас там просто жуть, — мягко говорит Молин.
— Это всё фон Ферсен, — Хан забивает свой первый гол в игре. —
Уф-ф… у Ферсена какие-то особые спортивные носки. От них такая вонь,
просто ненормальная.
Тереш вздыхает с облегчением. Они надолго застряли в очереди
за мороженым. Что Хан, что Тереш даже в спокойной обстановке не бог
весть какие собеседники, а план Тереша был в том, чтобы до прихода
Йеспера хоронить любые упоминания бинокля под словесной лавиной.
К счастью, Май, сидевшая у него на закорках, болтала без умолку и всех
смешила.
Теперь же он решает, что с него хватит. Он ссаживает с себя Май и,
многозначительно подмигнув Йесперу, как бы невзначай говорит:
— Ты всё забрал? Сигареты? Бинокль?
Но Анни-Элин не ведется на сигареты:
— А что вы там делали с этим биноклем? Мы еще вчера заметили,
что там всё время что-то блестит — как зеркальце. Страшно интересно!
— Да так, на птиц смотрели. Там гнездится пара орланов-
белохвостов… — едва успевает начать Тереш, как Молин усмехается,
показывая острые зубы:
— На птиц, значит?
Сидящая рядом с Йеспером Анни хихикает, а злая богиня Шарлотта
ехидно замечает:
— Да, такое наблюдение за птицами популярно у джентльменов
в это время года.
Йеспер снова заливается краской, но где-то глубоко
под веснушками Мачеека поднимает буйную голову Франтишек
Храбрый. Пора! И вот он уже рвется вперед, презрев осторожность,
к самой манящей, самой невероятной из наград. Так уж ведется у нас,
у гойко: всё или ничего.
— Gołąbeczko moja,— весь Тереш Мачеек превращается в самую
обаятельную из улыбок, — раз так, то мы видели самых редких пташек.
Как часто для нас, немытых гойко, «всё или ничего» оборачивается
ничем. Но не в этот день. В жаркий солнечный день, двадцать лет назад.
Szar-lot-ta! Ее плечи приподнимаются, ключицы вырисовываются
под кожей. Под изгибами бровей, в холодных зеленых глазах,
42
на микросекунду загорается улыбка, свет далекой звезды. Эта улыбка —
для Тереша.
Она говорит: «Шанс!»
Как же Тереш счастлив! До чего хорошо всё складывается!
Проходят часы, тени растут, белый песок становится сначала желтым,
потом оранжевым и полосатым. Девочки набрасывают пляжные
покрывала на плечи, маленькая Май зевает и засыпает под полотенцем.
Ветер успокаивается и затихает совсем. Королевство. Вдалеке
у остановки кружат конки. Слышен стук колес по рельсам, из чьего-то
двора доносится музыка. Пляж пустеет, синее небо начинает
становиться фиолетовым с одного края. Тереш рассказывает девочкам
о дипломатической вилле отца, о планах на лето, о том, что они
собираются делать завтра. Тени пляжных кабинок растягиваются
и ползут по песку, будто стрелки часов. Длинные облака нависают над
водной гладью перистыми животами, небо у горизонта линяет
в бирюзовый, пурпурный, прохладный темно-оранжевый. Молин
примеряет очки Хана, а Хан надевает большие солнечные очки Молин
и ничего в них не видит. Только девчачьи силуэты, от которых кружится
голова, мерцают внутри — как огоньки свечей, только темные.
— Принесите сидра! — кричит Анни-Элин из дверей последнего
трамвая. Четверка серых лошадей трогается с места, салон трамвая
в сумерках светится желтым, и Май в белом платьице с ангельскими
крыльями дремлет на коленях у Молин. Волшебная палочка доброй
мачехи падает из ее рук на усыпанный песком пол.
Трое мальчишек на остановке смотрят друг на друга, разинув рты,
пока трамвай не скрывается за холмом.
43
отличный вид на ночной пляж. На застеленном циновкой балконном
полу лежит снятый со штатива телескоп защитного цвета. Скаутская
модель. На окуляр установлена фотоприставка. Балкон, и только этот
балкон, а не соседняя комната и не коридор, потому что там Продавцу
линолеума уже не нравится…
Потому что только здесь, на этом балконе, он ясно слышит тяжкое
дыхание зла.
45
как ручная зверушка. Он закачивает желтую жидкость в руку Видкуна
Хирда. Заключенный открывает глаза и задыхается от ужаса.
— Знаешь, что это, паскуда? — шипит Тереш сквозь зубы прямо
в распухающее лицо Хирда.
Немного смешанной со слюной крови брызгает Мачееку в лицо изо
рта Видкуна, когда тот в панике хрипит, закатывая глаза:
— Я солгал. Вы правы. Я… я никогда их не видел, это мой
сокамерник…
— Мне плевать, что тебе там кажется.
— …Мне не кажется, говорю вам, он сидел со мной много лет назад,
Ди́ рек…
— Мне плевать, что тебе кажется. Мне нужна твоя правда. — Глаза
Тереша выпучены и ужасны. Он срывает жгут с руки Видкуна, и вены,
вздувшиеся от раствора мескина и лизергиновой кислоты, на глазах
опадают.
Внезапно Видкун так стискивает зубы, что кажется, будто они вот-
вот раскрошатся.
— Ты ничего не получишь. Теперь ты ничего от меня
не получишь, — озверело рычит он. — Я непобедим!
В дверь с грохотом ударяет таран.
— Мне нравится, что ты так думаешь. Это даже лучше, что ты так
думаешь, — тяжело дыша, произносит Тереш и прикручивает к аппарату
вторую канюлю. Эта — для него. Тщательно прицелившись, он вонзает
иглу в вену на запястье.
Когда первая ампула заканчивается, Тереш делит с Видкуном
следующую, лихорадочно бормоча ему в разинутый рот: «Это мясорубка.
Ты не представляешь, как я сейчас тебя трахну». Желтая, как моча,
жидкость прорывается сквозь гематоэнцефалический барьер Видкуна,
и страшное давление изнутри черепа вспучивает его темя, как пузырь.
Тереш хватает его за голову и кричит ему в лицо. Его голос доходит
до сознания Хирда как белый шум, чистое, оглушающее насилие.
— Я тебя идиотом сделаю, ты понял?!!
Череп Видкуна поддается напору изнутри и лопается в руках
агента, раскрываясь, как цветок. Будто бы что-то рождается оттуда.
Беспомощно звякая наручниками, Хирд пытается поймать руками то,
что лезет наружу из его головы. Кусочки мозга сквозь пальцы
46
выскальзывают на пол. Ему не удержать их, они слишком скользкие, их
слишком много.
— Вот она, твоя пизда, вот ты, передо мной, сейчас я тебя вскрою, —
хрипло шепчет Тереш, и перед его глазами открывается весь Видкун
Хирд. Дергаясь в железных когтях агента, Хирд изо всех сил пытается
сказать ему, сказать ему то, что он хочет узнать, сказать это
на человеческом языке, но рот его больше не слушается; и всё время, пока
Тереш бродит у него в голове, словно тигр по мелководью — всё это
время Хирд видит в зеркале его сознания только одно. С этой прохладной
поверхности, куда Видкун убегает от кровавой бойни в собственной
голове, на него смотрят темно-зеленые глаза Шарлотты Лунд. В глубине
зрачков мерцает шанс, который был дан Терешу. Это так красиво и так
безумно грустно, что, когда Тереш, задыхаясь, вываливается из его
головы на стол для допросов, Видкун начинает рыдать.
48
6. ФРАНТИШЕК ХРАБРЫЙ
49
Исчезновение возлюбленных-революционеров раскрывается тридцать
пять лет спустя, когда обнявшиеся скелеты Абаданаиза и Добревой
находит во время прогулки по пляжу одного из безымянных островов
Озонна Эжен, восьмилетний отпрыск крупного банкира Риша Лепо́ мма.
Он стоит в коротких штанишках, с сачком в руках, и с любопытством
смотрит на кости своего прошлого, которые еще цепляются друг
за друга. Выцветшие и гладкие. Где начинается один и заканчивается
другая? Время перетасовало их, как колоду карт. Позже Риш построит
там отель и всемирно известный оздоровительный центр.
Но главной из неудач оказалось не то, что мировая революция
Мазова превратилась в бойню, а после потерпела крах, и не то, что кости
возлюбленных-революционеров оказались выставлены в фойе салона
ароматерапии. Подавив внутренние беспорядки, Граад становится
мировой державой, сверхгосударством; его города разрастаются, и даже
с орбиты видна сверкающая паутина его метастазов. С карты мира
исчезают целые страны. Страны, где у Мазова когда-то было много
сторонников. Такие, как Земск. Страны, жителей которых называют
уничижительным общим термином «гойко». Так давно, что они уже
и сами начали так себя называть.
Терешу Мачееку семь лет. Его отец, дипломат и коллаборационист,
еще не привел его в школу в Ваасе. На границе Земска и Юго-Граада
вырастает город (косая черта) зона экологической катастрофы:
человеческое поселение на предпоследней стадии развития, после
мегаполиса и перед некрополем — Полифабрикат. Это чудовище
сжирает исторические центры Земска — старую королевскую столицу
Фердиду́ рке, сосновые парки Ленки. Приходит лето, и в сумерках
подвалов начинают шептать одно имя. Его выкрикивают дети во дворах.
Деревья на тихих улицах тревожно шелестят листвой, и граадский
милиционер слышит это имя в ее шорохе.
«Франтишек Храбрый…»
Самый отважный из гойко. Кинозвезда, революционер. В конце
весны народные волнения были жестоко подавлены, и с тех пор уже два
месяца о нём никаких вестей. Говорят, он скрывается далеко в тайге,
в джикутcкой резервации, и перенимает тайные знания у жрецов
вымирающего коренного народа. Невероятно! У него орлиный прищур
и печальный взгляд, его ласковая улыбка — точно рассвет над тайгой.
Эту улыбку он бережет для редких минут, когда его суровые, суровые
50
брови не хмурятся от тяжких дум… Его волевое лицо появляется перед
смелыми работницами трикотажной фабрики — в запрещенных
фильмах, на экране из маек и трусов. Нет, Франтишек Храбрый в Самаре!
Ведет переговоры. Он вернется с Народной армией! Не говорите
глупостей, Франтишек — далеко в Катле, за Зимней орбитой, в хижине
Игнуса Нильсена. Там его никогда не найдут! Вздор! Франтишек
Храбрый не прячется! Только вчера его видели в мясном ряду на рынке,
в накладной бороде и фартуке мясника, а зовут его теперь Возам Сарк —
читай задом наперед!
Но проходят месяцы, новостей нет и нет, и вот наступает осень.
Заводская копоть, будто вдовья вуаль, падает на золотые и красные
листья. В октябре в Земске начнут ходить совсем другие разговоры.
Тихие и стыдливые.
Франтишека Храброго застрелили за мусорной свалкой.
51
7. МИР СЛОМАН, ВРЕМЯ ВЫШЛО ИЗ КОЛЕИ
Инаят Хан уже час ворочается в своей постели под окном подвала.
На улице смеркается, и в комнату проникает белесый свет уличного фонаря.
Доверху забитый хламом подвал, в падающем из окна дымчато-голубом
луче блестят словно застывшие на месте пылинки. На столах, накрытые
тканью, дремлют немые формы предметов — свидетельств исчезновений.
На стенах темные квадраты картинных рам, тень от стенда рассеивается
на полу. На почетном месте в центре подвала мягко и притягательно
поблескивает стеклянная витрина. Армия вещиц на бесчисленных полках
замерла в ожидании. Вставай, дорогой коллекционер! Ты так долго лежишь
в постели — мы знаем, ты уже не спишь.
Хан шарит рукой в изголовье кровати. Привычными движениями
он раскапывает вещи, нащупывая кнопку магнитофона. Свернуться
в клубок под одеялом вдруг начинает казаться ему куда лучшей идеей.
По мокрому тротуару за окном шаркают ботинки прохожих, идущих
домой с работы, и Хан делает отчаянную попытку снова задремать, хотя
бы ненадолго. Ну давай! говорят чудесные игрушки Хана. Послушаем
нашу веселую песенку для пробуждения! Атрофированная сердечная
мышца Хана начинает болеть даже от мизерного усилия, и заснуть уже
не выходит. Рука снова тянется к изголовью, палец ползет
по магнитофонным клавишам цвета слоновой кости. Под покрывалами
все затаили дыхание от волнения. И вот слышится щелчок, несколько
тактов шороха чистой пленки, и вслед за ними плавные гитарные
арпеджио и мягкие звуки старомодного электрооргана.
52
Одетый в пижамные штаны, Хан садится в постели под звуки
барабанов. Выбравшись из простыней, как змея из старой шкуры,
он сует ноги в остроносые тапочки, похожие на туфли Маленького
Муххи. Небритый подбородок дрожит в последнем зевке, и наконец Хан
широко раскрывает свои большие миндалевидные глаза и надевает
очки. Он взъерошивает волосы и начинает лениво подпевать. У него
красивый голос.
♫ So many tears,
I was searching
So many tears, I was waiting
56
— А вот и он, — с радостным облегчением говорит Хан брюнетке.
Он встает, чтобы другу было лучше его видно.
— Йеспер, эй!
Вот так, с пятнами пота в подмышках голубой рубашки с рюшами,
он стоит посреди панорамного ресторана в «Телефункене» и видит,
как Йеспер возмущенно хмурится, а потом поворачивается к Конраду
Гессле и пожимает плечами. Он делает вид, что не знает Хана.
— Ай-я!
Восемнадцать лет назад, в жаркий субботний день, Анни
оцарапала о шиповник ногу под короткой юбкой. Рассерженная, она
выходит из кустов, и галантный доктор Йеспер тут же бросается к ней.
— Что там? Дай посмотрю!
Анни чуть приподнимает юбку и беспечно отмахивается:
— А, ничего страшного, дурацкие кусты… О-о! — она замолкает
на полуслове, и ее рот становится похож на эту букву. — Как красиво!
— Красиво, — произносит Йеспер, в мыслях всё еще видя голень Анни
и поднимающийся край плиссированной теннисной юбки. Хан отодвигает
кусты, Шарлотта с Молин выходят на обрыв и раскрывают рты.
— Да, понимаю, почему вы любите здесь сидеть. Такой приятный
ветерок… — Бриз треплет каштановые волосы Шарлотты, они падают
на глаза. — Ммм… — Девочка щурится и небрежно отбрасывает прядь
с лица.
Ветер срывает и поднимает в воздух белые лепестки. Кажется, что
Май летит над зарослями в своем крылатом платье. Она рисует
в воздухе фигуры палочкой феи-мачехи и чувствует себя самым важным
человеком на земле. Май едет на плечах у Тереша, которому нет дела
до колючих кустов. Продравшись сквозь них, он сажает Май на лужайку.
Тереш весь исцарапан и глупо улыбается. Порыв соленого ветра стихает,
и воздух наполняется сиропно-сладким запахом цветов. Гудят
насекомые. Все семеро с трудом умещаются на секретной полянке
мальчишек — но так и было задумано.
Во всяком случае, Йеспер очень доволен. Мальчики всю ночь
не спали. Предвкушали, строили планы, занимались подготовкой.
Можно сказать, время пролетело незаметно. Тереш был против обрыва
из-за длинного пути и колючек. Но Йеспер с Ханом все-таки решили, что
это место подходит лучше всего. И так оно и оказалось! Пока девочки
57
восхищаются видом, Хан рассказывает им про маячащий на горизонте
древний граадский крейсер: класс, вместимость, устойчивость
к Серости. Вроде бы Молин еще не начала зевать со скуки. А самое
лучшее — несмотря на ветер, погода такая теплая, что Анни решает
позагорать.
Молин разворачивает покрывало и ложится рядом со щебечущей
Май, бок о бок с Ханом. Хан напрягает память, но, к сожалению, больше
не может рассказать ничего интересного о старинных аэростатах.
Пускай теперь Йеспер с Терешем поддержат разговор. Он ложится
на спину и закрывает глаза.
Оранжевое мерцание солнца, шум моря, шорох перкуссии
медленно угасают, и в научно-популярном сне мальчику видится
космическая осень высоко на орбите. Вибрации, как всегда. И холод.
Безликий, бездонный эпиферий раскинулся за спинами металлических
гигантов. Забытые в небе древние спутники связи калибруются,
разворачивая свои ржавые брюшки параллельно земной поверхности.
Шарниры катапульт вращаются, детали встают на места; рукотворные
валуны кричат, как журавлиная стая, на краю стратосферы,
коммуникационные блоки скрежещут в эфир. Фасеточные глаза
измерительных приборов смотрят вниз, туда, где южное побережье
изолы Катлы цветет в короткой вспышке лета. Суша, как прекрасное
видение, дремлет в прохладной колыбели тысячекилометровых дуг
и спиралей Серости. Это прошлое, надвигающееся, всепоглощающее.
Серость повсюду. Но материя с ее темно-зелеными лесами и белыми
пляжами, переливающееся солнечное зеркало Северного моря,
архипелаг Вааса и крошечный Шарлоттешель всё еще держатся. И чем
меньше остается материи, чем теснее пространство, где она может
уместиться — тем волшебнее ее сияние.
Всемером они лежат полукругом на зеленой траве на вершине
обрыва, а внизу волны разбиваются о берег. Наверху, в небе —
пушистый, как вата, vy från ett luftslott5; облачные города отражаются
в преломляющих поверхностях Хановых очков. Он открывает глаза.
Шарлотта Лунд, окутанная душистым облаком, одним движением
стягивает платье через голову. Взгляду открываются округлости
ее тела, гладкая загорелая кожа. Тереш волнуется, видя, как изящны
ее суставы. Жарко.
58
Анни лежит на спине, надев солнечные очки как ободок. Она
стесняется своих родинок. Йеспер не смеет об этом сказать, но ему очень
хотелось бы их увидеть. А Молин тихонько развязывает бантик на поясе,
чтобы под платье задувал ветерок. Платье раздувается, как парус.
«Сидр!» — торжественно объявляет голый по пояс Тереш.
И действительно, из темноты рюкзака веет подвальным холодом,
и на свет появляется сосуд, захваченный прошлой ночью в ходе
беспрецедентно сложной операции. Три литра. На стекле искрятся
капли воды, герметичная пробка, чихнув, подается, и над горлышком
бутылки поднимается дымок углекислого газа. Яблочный сидр шипит,
пузырьки собираются в пену.
Губы девочек пылают, и только маленькая Май пьет свой лимонад
с кусочками лимона, недоуменно глядя на старших. Тереш осторожно
подносит холодную бутылку к горячей щеке Шарлотты. Отец обнаружит
пропажу сидра в следующие выходные — когда захочет предложить его
владельцам и кураторам галерей на обеде в честь культурного
сотрудничества. Но Терешу плевать. Посмотри, какая она красивая,
Шарлотта, и как она счастлива. А отец — интеллектуальный пораженец,
«примерный гойко» и пособник узурпаторов. Франтишек Храбрый
не стал бы думать о нём.
— Почему ты молчишь? — спрашивает Молин вполголоса, чтобы
другие не услышали, и поворачивается на бок, лицом к Хану.
Анни навостряет уши:
— Я не думала, что ты — и вдруг такое скажешь. Ну, про носки!
— Да ну тебя, — смеется Молин мягким теплым смехом; Хан
чувствует его на своей ушной раковине. — Расскажи что-нибудь… у тебя
всегда такие интересные доклады. И по истории, и по естествознанию…
В глубине души Хан вскакивает из-за откидной парты
и торжествующе бьет кулаком в воздух.
— Да-да! Та история про персики была очень милой!
— Анни, не перебивай… — хмурится Молин, — постой, какие
персики?
— Давай, Хан, расскажи, это было адски круто. Про Ильмараа, этот
их флот и императора…
Хан наконец открывает рот.
— Эй, это вообще не та изола. Там было про Самару!
— Ну, прости. Я не имел в виду ничего такого, ну, расистского.
59
— Очень смешно, Йеспер. Ладно… — Хан тоже чуть поворачивается
к Молин, аккуратно, чтобы не задеть ее. — Ты тогда болела. — Хан очень
хорошо это помнит: он хотел перенести доклад на потом, чтобы
выступление не пропало впустую, но учитель не понял тонкости ситуации.
— Персики занимают важное место в мифологии Самары, точнее,
Сафра. На Анисовых островах есть не только вишни, но и персики. Они
растут там сами по себе, можно насобирать персиков прямо в роще.
Культурные абрикосы, персики и нектарины — все они родом из Самары.
Даже сейчас много фруктов к нам привозят из СНР, через Серость.
Молин прилежно слушает и кивает.
— Так вот. Давным-давно, когда Катла еще даже не была заселена,
император Сафра отправил своего самого прославленного
мореплавателя, Гон-Цзы, за персиками, которые дают бессмертие…
61
пальцы прыгают по клавишам: серия из шестнадцати цифр,
интеризолярный звонок за счет вызываемого.
— Господин Амбарцумян, мне дали ваш номер на аукционе.
— Господин Амбарцумян сейчас занят, — отвечает голос
секретаря, тихий и далекий.
— Нет, вы не поняли, я звоню насчет «Харнанкура». Мне нужно
получить инструкцию к моему дирижаблю. Это очень важно… простите,
вы меня слышите? — В трубке шипит, сигнал теряется в Серости.
В шуме времени.
64
— Так и есть… — соглашается Хан, краем глаза всё еще рассеянно
созерцая «Харнанкур». Вдруг ему на колени приземляется мягкий
черный сверток.
— Вот! Одна… м-м… знакомая подарила. Похоже, решила, что
я располнел. Или что-то в этом роде. Тебе она больше подойдет.
Хан достает из упаковки новую рубашку Perseus Black.
— Ого, спасибо, дружище! — искренне благодарит он.
— Теперь ты можешь выкинуть то убожество с рюшами.
68
— И чем всё кончилось? — ее голос звучит словно бы издалека. —
Почему они не вернулись?
— Вот в этом и вопрос. — Хан многозначительно
откашливается. — Почему они не вернулись?
Молин вдруг радостно сверкает острыми зубами, смеясь своей
догадке:
— Они не захотели отдавать персики этому наглому императору!
— Глупости, — говорит Хан в сердцах. — Персиков бессмертия
не бывает!
Шарлотта садится:
— А вдруг, откуда ты знаешь? Думаешь, Гон-Цзы и тысяча его
моряков побоялись вернуться, потому что император бы их казнил? Вот
если бы я была Гон-Цзы, — Шарлотта смотрит на Май и изображает
пальцами драконьи усы, — и нашла бы персики, от которых
становишься бессмертным — я бы никому не сказала! Я бы поделилась
ими тайком, только с лучшими друзьями. Мы бы вместе путешествовали
по свету тысячу лет. И смотрели, каких чудес напридумывают люди!
— А мне ты дашь бессмертный персик, Лотта? — смотрит крошка
Май на старшую сестру.
— Конечно. Но только потом, когда вырастешь.
— А зачем мне расти?
— Чтобы ты не осталась навсегда такой вот маленькой козявкой,
а была красивой девушкой, как я, — говорит Шарлотта.
— Нет… — качает головой Тереш, наблюдая, как ужасная
Шарлотта гордо вскидывает подбородок, и ее волосы, как кисть, метут
ее плечо, — такой красивой никто никогда не будет. — Хан и Йеспер
молчат, обескураженные такой внезапной сменой стратегии. Шарлотта
выдыхает, ее грудная клетка медленно сжимается. И одновременно
с этим расширяются капилляры на ее щеках.
Тереш пристально смотрит на нее:
— А как же я? Можно и мне твоих бессмертных персиков?
— Посмотрим, — справившись с волнением, усмехается девочка. —
Сперва ты должен принести мне кое-что.
— Ты только скажи что.
Краем глаза Хан видит, как Молин заговорщически
переглядывается с сестрами. Сейчас что-то произойдет.
Анни просовывает загорелые ноги в теннисную юбку:
69
— В следующий раз наша очередь, так? И наше место. Не думай,
что у нас нет своего тайного места, — сверкает она глазами
на Йеспера. — Что вы делаете в субботу?
Мальчики ничего не делают в субботу: «Ничего не делаю,
абсолютно ничего, сейчас посмотрю в блокноте — ничего!»
— Нас на неделю отправят в деревню. На грядки. — Анни
выгибается, опершись на лопатки, и натягивает юбку на зад. — Но
в субботу вечером мы можем встретиться на пляже, да?
— Конечно. Да, конечно. Сто процентов, — наперебой отвечают
мальчики.
В руке у Шарлотты звякает кошелек. Взгляды девочек снова
чертят между мальчиками линии, как в тригонометрии. Дождь перестал,
но в воздухе тут и там еще сверкают отдельные капли. Яркое солнце
выходит из облаков, и, окруженная его лучами, богиня из девятого
класса закрывает руками уши маленькой Май, а потом, прищурясь,
смотрит на мальчиков:
— Вот наша часть. Принесите вишневые спиды.
— Что? — разевает рот Йеспер.
— Крас-ны-е-спи-ды, — произносит Анни. Ее розовый язык
отскакивает от нёба на последнем слоге.
— Это как амфетамин, — поясняет Шарлотта будничным тоном.
Ее округлая грудь поднимается и опускается, когда она говорит. —
Только как бы… особенный. Самый лучший. И мы хотим закинуться
с вами вместе.
Тишина.
От нагретых солнцем мокрых кустов шиповника идет пар.
В небе неподвижно висит орлан-белохвост.
— Май ведь останется дома, да?.. — На голове у Тереша всё
еще торчат смешные косички. Хан и Йеспер смотрят, как он достает
из пачки «Астру», сидя рядом с Шарлоттой.
— Конечно, дурачок!
— Тогда davai,— говорит он, — давайте так и сделаем!
Молин улыбается Хану, и в ее глазах сияет безграничная радость.
По-деловому, как и положено дочке учительницы, она объясняет ему
задание: «В кошельке номер Зиги. Позвони ему, хорошо? Он достанет».
70
8. ПРОДАВЕЦ ЛИНОЛЕУМА
71
дребезжащих осколков стекла. Куда пропала восхитительная цветочная
мандала? Она вечно манит и прячется, завлекает — а потом обманывает,
безликая тень, соблазнительница. Продавец линолеума не выдержал. Его
алчная нервная система вспыхнула. Е́ линка. В полярном поселке мужчина
растирал лицо снегом — но снег только таял от жара его нервов.
Теперь он отдыхает, пытается держать себя в руках. Занимается
делами, продает линолеум строительным магазинам, дизайнерским
студиям и розничным торговцам. Коричневый линолеум. Линолеум
с цветочным узором. С севера он спускается в Ваасу. Продавая линолеум
в Кексхольме — элитном квартале Ловисы — он видит кое-что новое.
То, чего он никак не ждал увидеть. Он встречает других продавцов
линолеума. Только они не торгуют линолеумом. В парке, где собираются
гомосексуалы, он беседует с билетным контролером — о Ваасе, чувстве
безопасности, школах, свободном воспитании. Шепчутся листья ольхи. И
они тоже шепчутся. Черпают новые идеи и знания. Делятся своими
историями. Владелец проката инструментов, Подолог…
79
Дирек разворачивается посреди камеры и подходит ближе
к Видкуну:
— А знаешь, что еще он мне рассказал? Продавец линолеума.
Я никогда этого не забуду! Он провел над ними «блестящий
хирургический эксперимент». Он «срастил их вместе». Самая младшая
умерла. Остальные выжили. Вот такие дела.
86
Дирек Трентмёллер открывается перед Терешем. И вот уже Тереш
становится кошмаром на границе яви и сна. Тигром, бредущим
по кромке воды. Он всегда рядом, всегда настороже. И всюду, где бы
ни оказался Дирек, тигр крадется за ним, принюхивается и находит
Продавца линолеума. Он преследует его в Норрчёпинге, городе
в ардских фьордах, на магнитном поезде, в полярном поселке Елинка,
и в каждом темном закоулке, куда заходит Продавец линолеума, сияют
фосфорным светом его глаза. Он прячется в подвале с низким потолком
и бетонными стенами, где Продавец линолеума корчит рожи
племяннице. Когда тот наконец добирается до Ваасы, тигр ждет его
на магнитовокзале, вылизывает лапы, сидя в конце платформы — там,
куда не достает свет фонарей. Тигр шелестит ольховником в парке,
и Продавец линолеума вздрагивает от страха. Когда он весенним утром
прогуливается по улицам Ловисы с дырой, прорезанной ножницами
в кармане брюк, перед ним вдруг открывается сердце тигра. И там
он видит школьный двор, дерущихся мальчишек.
Когда Продавец линолеума приезжает в Шарлоттешель, Тереш
парит над ним в восходящем потоке, он хищная птица, он наблюдает.
У него орлиные глаза, он видит всё. И вот в одну из ночей он видит,
как Продавец линолеума исчезает в гостиничном номере на верхнем
этаже «Хавсенглара». Половины тех, кто был там, больше нет. День
за днем Продавец линолеума забывает о своем существовании. Пока,
наконец, не остается только дряхлый, слабоумный Дирек Трентмёллер.
«Линолеум, линолеум, линолеум… — бормочет он, — а есть вообще
такое слово, "линолеум"?» — Странное, странное чувство потери. Но это
не из-за линолеума. Продавец линолеума оплакивает себя, иногда
вспоминает себя и представляет себе жизнь, в которой он не исчезал.
Он рассказывает непристойности и читает мемуары Видкуна Хирда.
Предается привычным фантазиям. Дирек Трентмёллер тоскует совсем
о другом.
Двадцать девятое августа двадцать лет назад, ему нехорошо.
Случилось страшное, он не мог уснуть всю ночь, утренняя газета
осталась лежать на полу в ванной. Четыре дочери министра
образования пропали без вести. Дирек Трентмёллер не может дышать,
его мир сломался, время вышло из колеи. В свете красной лампы
фотограф-любитель рассматривает фотографии, сделанные
с гостиничного балкона. У него трясутся руки; он мог бы поклясться, что
87
они там были. Он в этом уверен. Но на бельевой веревке на прищепках
висят фотоснимки, и на каждом из них — horror vacui. Ничто.
На фотобумаге, плавающей в ванночке с проявителем, проступают
контуры обрыва. Бледное летнее небо. Но их там нет.
88
9. БОЖЕСТВЕННЫЙ И СТРАШНЫЙ АРОМАТ
89
Я был обывателем. Я путешествовал из страны в страну, посещал
одну insel за другой и знакомил вас с моими идеями. И куда бы
я ни пришел, я заражал вас упадничеством и нигилизмом. Я рассказывал
по радио, что всё в мире неправильно и неважно, всё egal, pohui, какая
разница? Президенты, короли, принцы и шейхи — все боялись меня
и не хотели пускать меня в свои suzerainty. Меня не хотели видеть ни
в издательствах, ни на киноэкранах, ни на ток-шоу. Но потом я начал
раздавать автографы в книжных магазинах, и вот тогда они поняли!
Я собирал толпы. Я выступал по радио, и рейтинги росли. Я был
невероятно популярен. И я благодарю тебя за то, что ты сделал меня
счастливым. Они пригласили меня к себе на ток-шоу, и я показал,
на какие мысли способен человек. Смотри, как прав ты можешь быть.
И как остроумен к тому же: слушая меня, ты смеялся не переставая. Ты
позвал к радиоле всю семью, и вы все вместе услышали, какие вы
на самом деле особенные: «Я тоже мог бы завести себе girlfriend-
супермодель, — сказал я, — но я выбрал одиночество. Это было бы по-
обывательски. Дорогая супермодель, я, конечно, мог бы провести
с тобой ночь. Мы бы славно повеселились, ты бы вся онемела
от кокаина, как подушка, а я бы спринцовкой заливал молоко тебе в зад
и смотрел, как оно вытекает наружу. Конечно, я думал об этом. Однако
это уже был бы не я. Это противоречило бы всему, во что я верю».
Но это просто шоу. Ты выбрал меня не за это. Я был единственным,
кто спросил: что за божественный и страшный аромат витал тогда
в воздухе? Я не настолько слаб и высокомерен, чтобы сказать тебе, что
это было. Я не стану притворяться, будто знаю, что для тебя — ужас
и красота. Это тайна твоего сердца. Но так и быть — я покажу тебе конец
истории. Я разберу этот мир на части, слой за слоем. На сей раз это
не пустые слова, не фигура речи: это realpolitik. Я пойду в атаку.
На Ревашоль, на Граад, и дальше. Этому не будет конца. Я буду открывать
фронт за фронтом. И когда все, кто не присоединился ко мне, будут
мертвы, а Серость поглотит весь мир — милости прошу! Вот терминалы,
где можно прекратить свою жизнь. Ты можешь уйти, когда
и как захочешь, это не имеет значения. Я эвакуирую весь мир. Мы будем
жить в прошлом. Ты снова окажешься там — у поликлиники, на скамейке
в парке! Вы снова вместе, стоите у парадной и разговариваете, и снова
идет дождь. Вот твои друзья идут через площадь в заснеженном городе,
90
и у них так же подняты воротники. Всё, что осталось от этого мира —
воспоминания, энтропонетическая катастрофа.
Ты никогда не мог сказать наверняка, что же это было. Даже когда
твой взгляд был обращен вовнутрь, прямо к тебе в голову — ты не мог
этого сказать. Призрачное, оно ускользало во все те давно исчезнувшие
места, в необратимость. Я дам его тебе прямо в руки, оно будет
благоухать в твоих ладонях, божественно и страшно, и ты наконец-то
сможешь прижаться к нему лицом. Серость налилась цветами, они
сочатся из прорех; я открываю жалюзи, и на промежуточных частотах
проявляются, вселяя ужас, все утраченные краски прошлого. Всё
возвращается.
Это то, к чему ведет нигилизм. Это уже не то, что могло бы быть,
или чего могло бы не быть. Это то, что есть.
Весь мир — непосредственная зона энтропонетической
катастрофы.
91
10. ДОБРОЙ НОЧИ, АННИ
92
Девушка сонно канючит, растянутые гласные — длинные, как
ее ноги:
— Поговорим завтра, Йеспер, давай спать…
— Я же сказал: я не могу завтра, я ухожу. — Йеспер смотрит ей
в глаза. Тишина. Коротко шелестят часы с перекидными цифрами.
За окном воет ветер.
Наконец девушка недовольно фыркает:
— Фу, опять в лес со своими друзьями, я тебя даже толком
не видела. Побудем завтра вместе. Я же не просто приехала, а к тебе.
— Нет, ты не поняла, я ухожу сегодня.
— Сегодня? А который час?
Белые пластинки с цифрами тихо щелкают.
— Два часа ночи! Куда ты собрался? Ты такой странный
в последнее время! — Девушка приподнимается на локтях, ее рот
встревоженно сжимается. — Я приехала к тебе, если бы не ты, я бы
вообще никуда не поехала.
— Мне очень жаль. Правда. И еще — прости, что беспокою,
но не могла бы ты на минутку встать с кровати, мне нужно ее подвинуть.
— Что у тебя там?
— Вещи.
Девушка стоит на холодном полу. Потирая одну ногу о другую, она
растерянно наблюдает, как Йеспер двигает кровать. Ножки скрипят
по полу, модель смешанного ваасско-оранского происхождения держит
одеяло на плечах, будто мантию. Она очень красива, но это больше
не имеет значения.
— Что ты собрался делать?
В ответ раздается стук по половицам: Йеспер встает на колени.
— Исчезнуть.
Крышка тайника поднимается, и Йеспер достает из него плотно
набитый белоснежный чемодан.
— А когда ты вернешься после того, как исчезнешь?
— Мне кажется, лучший ответ, который я мог бы дать, звучал бы
несколько цинично. Так что, пожалуй, ничего не буду говорить. —
Стрекочет застежка-молния, и Йеспер вытаскивает из чемодана,
из отделения для бумаг, пачку документов.
93
Девушка злится. Есть Йесперы, которые ей нравятся: Йеспер
домашний, готовящий чай, Йеспер деловой, Йеспер, неловко
проявляющий симпатию, — но такой Йеспер ей не нравится совсем.
— Пожалуйста, не говори со мной как с идиоткой, ты
не на интервью для «Новостей культуры»!
— Хорошо, — Йеспер нервно скручивает бумаги в трубочку. —
Помнишь, я тебе рассказывал про сестер Лунд? Что я их знал, что они
пропали, и так далее.
— Это у моих родителей? — Брови девушки всё еще подозрительно
насуплены, но рот смягчается от воспоминаний. — Ты так напился!
— Видишь, вот поэтому я и не пью, — смущенно смеется Йеспер. —
Но ведь меня обязательно надо было уговорить.
— Ты был такой смешной!
— Смешной, — с горечью произносит Йеспер, — вот как. Окей.
Я был смешной. Так или иначе, я иду их искать.
— Кого?
— Корне́лиуса Гу́ рди. Как ты думаешь, кого?
Великолепный костяк изламывается в коленях: привалившись
спиной к стене, модель садится на пол.
— Но ты же говорил, что это бессмысленно! Ты сам сказал, что
с этим покончено. Или ты сам не помнишь, что говорил?
Йеспер похлопывает свернутыми бумагами по ладони и делает
несколько задумчивых шагов по комнате, как бы советуясь с другим
Йеспером — тем, что напился в летнем домике родителей Аниты. Очень
неуместный инцидент. Очень неуместный Йеспер. Но всё же он в тысячу
раз умнее и в тысячу раз лучше, чем этот бесполезный организм.
Он ерошит свои светлые волосы бумажным свитком и говорит:
— Надежда есть.
— Йеспер…
— Пойми, я должен. — Йеспер вкладывает документы
на недвижимость в сложенные на груди руки девушки. — Пожалуйста,
останься здесь, забирай мой дом и живи. Квартиры в центре города
продай, обе. Чем быстрее, тем лучше. Завтра утром цены начнут падать.
Первым делом беги к моему брокеру, прямо с утра. Вот его номер…
Плечи девушки вздрагивают, но не слышно ни звука, только ветер
скулит за окном. Йеспер опускается на корточки перед своей моделью,
94
полы его зимнего пальто касаются паркета. Он кладет руку на плечо
девушки.
— Слушай, я приготовлю чай, хорошо?
Часы с перекидными цифрами щелкают: «02:30». На полу
дымящиеся чашки, квадратная сахарница с кубиками коричневого
сахара и специальной ложечкой, чтобы их брать. Наливать чай в темноте
непросто, но заставить себя включить свет еще тяжелее. «02:45».
— Я не понимаю. Что всё это значит? — спрашивает девушка после
долгого молчания, сделав глоток чая.
— Ну а сама ты как думаешь?
— И всё это время ты держал здесь этот чемодан, — девушка
указывает пальцем на чемодан посреди комнаты, — как будто меня
вообще никогда не было.
— Я собрал его задолго до тебя.
— И что, я должна была тебя переубедить?
— Ну, ты могла бы попытаться.
— Попытаться? Знаешь, что я про это думаю? — Модель
рассерженно ставит чашку на пол. — Я думаю, эта история про сестер
Лунд — полная чушь. Ты просто педофил.
Подлый удар. Потрясенный взгляд Йеспера незабываем. Девушка
сама ужасается силе своих слов. На минуту, и только на эту минуту она
сожалеет о них.
— Окей.
Не дожидаясь, пока она договорит, мужчина встает. Он берет
чемодан и спокойно выходит за занавески. Гнев снова одолевает Аниту,
и модель, голая и разъяренная, бросается вслед за Йеспером в гостиную.
— Можешь засунуть свой кубик себе в задницу! Я не собираюсь
сидеть в этой занюханной Катле!
Пачка белых листов разлетается из ее рук по темной комнате, один
за другим они приземляются на деревянный стол с исключительно
красивой фактурой, на выложенный в елочку паркет. Йеспер даже
не оборачивается, только останавливается и склоняет голову:
— А что ты собираешься делать? Поехать в Граад работать
на заводе боеприпасов?
— Ты убожество! Ты и эти твои девчонки, всё это просто жалко.
А ведь меня предупреждали! Я всё знала, еще до того раза у родителей!
Все это знают! Но мне тогда было всего пятнадцать, я была такая
95
дура… — Анита опирается рукой на кухонную стойку, чтобы
отдышаться. — Анни — то, Анни — сё. Меня зовут не Анни!
Йеспер чувствует, как его руки холодеют. Слово «ненормальный»
всплывает и начинает вертеться в его голове. Он вспоминает себя
и юную модель, как они обнимаются, десятки и сотни раз подряд:
«Доброй ночи, Анни. Доброй ночи, Анни. Доброй ночи». Такое счастье.
Он засыпает, ветви деревьев тихонько стучатся в окно, как второй шанс.
К чему грустить? Всё так, как ты мечтал!
Модель убегает обратно в спальню и кричит оттуда во внезапном
приступе злости: «Доброй ночи, Анни!»
Человеческий мозг по своей природе добросовестен. Поначалу
он отказывается считать возможным такое кошмарное совпадение.
Но чем яснее разница между тем, что говорит разум и тем, что
издевательски выкрикивает голос из комнаты, тем сильнее замедляется
дыхание Йеспера. Как будто его тело вот-вот отключится, не выдержав
стыда. Он поднимает бумаги с пола, лист за листом, и разглаживает их
на колене. Он подбирает слова, еще не зная точно, против кого он хочет
их направить. Скорее, против всего мира. Он возвращается в спальню,
кладет бумаги на прикроватный столик и достает свой ужасный козырь.
— Ну и что ты намерена делать, вернуться в Ревашоль? Это сейчас
не лучшая идея. Видишь ли, его больше нет.
Девушка сидит на кровати и в детском гневе натягивает вечернее
платье, еще не понимая, о чём идет речь.
— Этого города больше нет, — повторяет Йеспер, и девушка
в ужасе поднимается на ноги.
— В смысле?
— Ты знаешь, что с ними нет связи уже пять дней?
— Не знаю! Связи с кем?
— С Ревашолем. Его разбомбили. Совсем. Но ты ведь не любишь
читать газеты!
— Ты же шутишь, правда?
Ослепленный жаждой мести, Йеспер еще не понимает, что делает
не так. А когда понимает, уже слишком поздно. Девушка в панике
хватает ртом воздух, ее руки трясутся. Ногти клацают по кнопкам,
и в темноте загорается желтым шкала радиоприемника. Колесико
крутится под пальцами, эфир завывает и хрипит в динамиках, пока
стрелка на шкале скользит по коротковолновым частотам. Смешанные
96
в кучу иностранные каналы профессионально тревожным тоном
пересказывают новости. Космополитический разум модели
выхватывает из них только ужасные отрывки: «мескийский агрессор»,
«Сен-Миро», «Ревашоль», «атомное оружие» и «половина населения».
Девушка дрожит так сильно, что Йесперу становится страшно
за ее здоровье. Кажется, что этот тонкий механизм вот-вот развалится
на части. Наконец, радиоведущая из Ваасы наносит ей последний удар.
Девушка оседает на пол, когда сквозь предоставленный Министерством
иностранных дел список пассажиров прорывается дикторский голос, —
такой, каким говорят только о реальных событиях: «…известная певица
Пернилла Лундквист записывает свой третий студийный альбом…»
Большие глаза Аниты, широко распахнутые от ужаса, темнеют
в полумраке комнаты. Она рыдает:
— Боже! Моя сестра! Там моя сестра!
— Соболезную, — произносит Йеспер.
— Ты точно знаешь? Откуда они знают?! Почему они ничего
не делают?
— Не знаю. — Йеспер подхватывает чемодан.
Девушка дышит как загнанная лошадь. Ее рот искривляется
в чудовищном черном крике. Этот рот угрожает поглотить весь мир.
Возможно, это и происходит, потому что дальше Йеспер не помнит
ничего. В вакууме крика вихрем кружится слепяще-белый снег, бетон
комнаты отзывается пронзительным эхом: «Не уходи!» С синяками
от ногтей на запястье Йеспер захлопывает за собой дверь и выходит
во двор. Снаружи метель. Холодно, свищет ветер, но его кожа горит.
Набрав горсть снега, он растирает им лицо. На краю двора, в устье
тоннеля из елей, стоит черная мотокарета. Из освещенного салона
выходит Тереш Мачеек и машет ему рукой. Йеспер в развевающемся
на ветру пальто и c белым чемоданом в руке идет к нему через двор.
Впереди пронизанный снегом ветер раскачивает ели, zig-zag dröm. И мир
вдруг становится таким простым, как будто из него разом исчезли все
смыслы. Он больше ничего не стó ит. Йеспер улыбается.
В такси тепло. Машина качается, когда он падает на сиденье рядом
с Ханом. Тереш закрывает дверь и наклоняется к нему.
— Как всё прошло?
— Ну, скажем так, не очень хорошо, — отвечает Йеспер, ненадолго
взяв себя в руки. — Едем.
97
Ночь на понедельник, семь дней назад.
Город в окне такси взрывается огнями, как дискотека, Тереш
дрожит и бредит. Йеспер крепко держит его:
— Слушай, у него, кажется, судороги. Плохо дело. Нужно везти его
в больницу.
— Тереш, ты меня слышишь? — кричит Хан, склонившись над
другом. — Сейчас мы отвезем тебя в больницу.
— Нет! — Тереш хватает Хана за куртку. — Пожалуйста! — Хан
и Йеспер растерянно переглядываются и пожимают плечами. Лицо
Тереша покрыто каплями пота. — Обещай мне! Поклянись, что ты меня
не сдашь! — его подбородок вздрагивает; вдруг глаза у него стекленеют,
а тело делается твердым, как деревяшка.
— Что за чёрт? — Йеспер встряхивает Тереша, подносит руку ему
ко рту. — Дышит. Слушай, не знаю, может, правда, не повезем?
— Ладно, не повезем. И куда его, к тебе?
Йеспер тяжело вздыхает.
— Ох-х… Ну, значит, ко мне. Только вот что. Послезавтра приедет
из Ревашоля моя девушка — думаешь, она нормально к этому отнесется?
Хан угрюмо мотает головой:
— Я-то откуда знаю. У тебя есть какой-нибудь знакомый частный
врач?
— Частный, Хан? Если не работать в клинике, лицензии
не получишь!
— Да, но я думал, может, ты кого-нибудь знаешь…
— Я знаю обычного врача, Хан. Обычный подойдет?
— Подойдет, подойдет, не ругайся.
Такси мчится по ночной Ваасе. Тем временем Тереш становится
Продавцом линолеума, Видкуном Хирдом, Диреком Трентмёллером,
а потом снова Терешем Мачееком. А иногда ему кажется, что его самого
больше нет. Буйство красок Ваасы расплывается черными чернилами
медузы, аквариум темнеет. Самый черный из черных — костюм Тереша.
Он из листвы деревьев, из шелеста слякоти под колесами, из неба над
городом. Тереш одергивает манжеты, поправляет галстук.
Он торжественен, он вежлив. Костюм пахнет химчисткой, и вот,
как зонты под кладбищенскими березами, перед ним открываются
похороны. Те, которых так ждали, так боялись; и все уже там! Вот мать
98
девочек, элегантные скорбные морщинки под траурной вуалью
из черного кружева. Бумагопромышленник Карл Лунд держит зонт над
ее головой. Листья берез дрожат под августовским дождем.
На похороны пришли и Хан, и Йеспер. Даже матушка Хана пришла,
и весь класс тоже здесь. Теперь все они гораздо старше. Большинства
из них Тереш не узнаёт, но вот это, наверное, Си́ кстен, а это малыш О́ лле.
Фон Ферсен что-то говорит своему подпевале. А вот и Зиги! Самый
плохой мальчик в школе, как всегда, в черной кожаной куртке. А
у Йеспера единственный белый зонт. Тереш идет между группами
скорбящих; все тихонько беседуют, сочувственно похлопывают друг
друга по плечам. Когда Тереш проходит мимо, они почтительно кивают
ему. И девочки тоже там, под грудами цветов, в мягкой, пушистой земле.
Теперь они — черепа, наборы фаланг, позвонков, реберных дуг,
изогнутых ключиц, уложенные рядами, как реликвии. Ничего
не потеряно, всё на месте, заботливо сохранено. В отчетах всё ясно, как
в учебнике, это судебно-медицинский magnum opus, его будут изучать
в Академии. Вот россыпь зубов: маленькие молочные зубки Май,
жемчужины Анни, злые острые клыки Молин — всё на месте, всё
совпадает: каждая пломбочка, скол от падения с велосипеда на коренном
зубе Анни. И Шарлоттина улыбка кинозвезды. Так хочется взять себе
несколько штук! Просто на память. Как бы они щелкнули в ладони —
словно драгоценные четки! Но нельзя. Это было бы непрофессионально.
Приходит врач и ставит капельницу с физраствором. Понедельник.
Ночь на вторник. Тереш понемногу приходит в себя; холодно,
на поминках всё серое и серебристо-зеленое. Рядом с заиндевевшими
кустами аронии — накрытый стол, старомодный резной хрусталь
с фруктовыми мотивами. Тишина. Только в кустах что-то шипит, будто
радио. Очнувшись, Тереш понимает, что это было. Известие
о разрушении Северного перешейка взбудоражило общественность, но
у него нет ни малейшего желания в это вникать. Тереш просит Йеспера
переключить на радио «Классика». Говорят, радио «Классика» будет
передавать музыку мертвых белокожих людей в париках, даже когда
всему миру настанет конец. Играет Перуз-Митреси; какая прекрасная
музыка — будто шум океана, м-мм… grave. Все танцуют, медленно, и чем
больше Тереш думает об этом, тем яснее ему становится, что похорон
не будет. Расследование зашло в тупик. К утру вторника он уже готов
признать, что они никогда не узнают, что случилось с сестрами Лунд.
99
Каблуки оставляют вмятины на коврике такси. Девушка
закидывает ногу на ногу: ногти покрыты кораллово-красным лаком,
туфли от Сержа Ван Дейка перехвачены ремешками телесного цвета.
На пересечении ремешков сверкает гроздь драгоценных камней. Можно
ли назвать это элегантным? Конечно, если бы это были какие-то
безвкусные стразы на обуви из универмага, это было бы совсем
не comme il faut! Но эти туфли от Сержа Ван Дейка — те, на которые мы
смотрим прямо сейчас — стоят десять тысяч реалов. Одна на пятьсот
реалов дороже: за счет ремонта. Один бриллиант укатился в водосток
в ревашольской Дельте — что за головокружительная ночь! К тому же,
сам Серж Ван Дейк сказал, что следует различать элегантность
и снобизм. А поскольку Серж — автор этих туфель… выводы делайте
сами. «Керсфа́ лль, 130, пожалуйста. Кажется, это где-то за городом?»
Ступни 37 размера, а что за подъемы! Словно изящные аркады
Запада… Подолог из Кексхольмского кружка дал бы им девять
с половиной запертых подвалов по десятиподвальной шкале.
Звонит переносной телефон, щелкает, открываясь, крышка. Но мы
всё еще смотрим на «Ван Дейки» за десять тысяч, на то, как вспыхивают
драгоценные камни, когда нога покачивается в такт играющему в такси
Факкенгаффу. Мы не можем на них наглядеться. «Алло! Береника,
дорогая! Озонн! Так здорово! Всегда хотела там побывать! Нет,
ненадолго. На пару недель».
Дверь такси закрывается. «Спасибо». Тринадцатисантиметровые
каблуки цокают по дорожке в сумерках; здесь всегда или сумерки, или
темнота, куда делся день? Белые голени сверкают, обрамляя вид
на бетонный куб на фоне елей. Внутри куба горит свет. Лишайник
на деревьях искрится, лужи покрыты тонким ледком: заморозки,
предвестники октябрьских бурь. Туфли встают перед дверью, рядом
с ними опускается чемодан. Щебечет дверной звонок. Ноги Йесперовой
girlfriend бесконечны. Наш взгляд ползет по ним, и кажется, что до края
ее расклешенного пальто никогда не добраться. Под выпуклостью
ягодиц мескийский воздушный флот апокалипсиса, черный, как тавот,
появляется на горизонте Ревашоля. В столице моды, где-то на уровне
коленей Аниты, уже смотрят в небо из-под руки и спрашивают: что это
за зловещий черный дым над океаном, будто грозовые тучи?
100
— Открыто, — кричит Йеспер из-за двери. Девушка входит,
и гостиная встречает ее запахом пота. Табачный пот: очень много пота
и табака. Йеспер идет к ней навстречу с другого конца комнаты, где
сидел на полу под окном. Там, на матрасе, лежит какой-то незнакомый
парень, из-под одеяла торчит всклокоченная русая голова. Дизайнер
берет у нее чемоданы и знакомит ее с толстым парнем, который сидит
рядом с потным парнем. Иммигрант неловко улыбается, протягивая
руку; ладонь у него теплая и тоже потная.
— Анита, — представляется девушка.
— Я Инаят, но все называют меня «Хан». Ты тоже можешь звать
меня Ханом. А это, — указывает он на тело под одеялом, — мой
напарник Тереш Мачеек. Как видишь, ему нездоровится.
Хан считает, что неплохо справился. Могло пойти и хуже: «Да
ладно?! Йеспер, почему ты не сказал, что встречаешься с настоящей
моделью? Ничего себе! Если бы я встречался с Анитой Лундквист, я бы
всем рассказал. А можно мне автограф, а Пернилла Лундквист — это же
твоя сестра, тогда дай номер Перниллы, покажи сиськи! Йеспер, скажи
ей, пусть покажет сиськи!»
Хан портит непринужденное начало беседы, рассмеявшись всем
этим «сиськам» у себя в голове. Теперь он невольно начинает
разглядывать их под просторной туникой девушки. «Сиськи, сиськи,
сиськи модели, сиськи известной модели», — думает он и хихикает всё
громче. Он даже не замечает, что девушка уже второй раз спрашивает
про Тереша.
— Бедняжка, а что с ним?
— Пищевое отравление. — Йеспер берет девушку за руку и уводит
ее в спальню переодеваться.
Хан решает проявить такт и кричит от дверей:
— Ну ладно, тогда увидимся завтра!
— Уже уходишь? Погоди, я вызову тебе такси!
— Не надо такси, я лучше прогуляюсь.
— Пока! — дружелюбно кричит девушка.
Хан спускается к остановке по лесной дорожке, покрытой
хрустящим от холода мхом, а девушка в это время надевает штаны
на кровати. Ее тунику в богемном стиле украшает трафаретный портрет
Сержа Ван Дейка в революционной двухцветной палитре: серой
с бирюзовым. Что? Нет, не претенциозно! Ван Дейк тоже своего рода
101
революционер. Он fashion-революционер. Мазов мира моды. Только
он не отправляет буржуа на поселение в тайгу на северо-восточной
окраине Граада, а, ну, продает им одежду.
— Йеспер, а кто это?
— В смысле?
— Ты никогда мне не рассказывал ни о каком Хане. И о том,
о втором?
— Это Тереш. Так, бывшие одноклассники, друзья по средней
школе. У нас недавно была встреча. Встреча выпускников. Разве я тебе
не говорил?
— Нет.
— Странно.
— Да, странно.
— Ну, мы просто решили вспомнить старые времена. Слушай,
Тереш приехал из Граада. Возможно, он останется еще на несколько
дней. Ты ведь не будешь против?
— Вовсе нет, — отвечает девушка, но ее гложет дурное
предчувствие. Она сверлит спину Йеспера подозрительным взглядом,
когда он идет заваривать чай. Прием был холодным. Всего один
рассеянный поцелуй. Раздосадованная, она бродит по спальне, но вдруг
замечает среди книг на прикроватном столике футляр для кольца. О,
сюрприз! Это на вечер? Коробочка лежит как раз на таком расстоянии,
чтобы Йеспер мог дотянуться до нее с кровати. Неужели? Вряд ли,
но все-таки стоит узнать заранее. Да просто любопытно, наконец!
Настроение сразу улучшилось. Черная бархатная коробочка, крошечная
коробочка. Девушка открывает коробку: щёлк!
105
11. ИЗИ-ЧИЛЬ
Среда, день, лес возле дома Йеспера. В этот раз Хан идет впереди,
а остальные стараются не отставать. Хан под сильным кофеиновым
допингом, он не спал всю ночь. До утра он щелкал подсветкой
«Харнанкура», делал кофе и междугородные звонки и слушал грустные
песни, пока мама не попросила быть потише. Хан размахивает руками,
106
когда говорит, его оранжевая ветровка расстегнута, а за спиной
развевается бирюзово-оранжево-фиолетовый, в цветах флага Ильмараа,
полосатый шарф. Мама связала его Хану на Зимнее солнцестояние,
а шапку с помпоном — на прошлый день рождения. Она тоже в цветах
Ильмараа. Это комплект.
Лесная дорога вьется среди холмов, по обе стороны от нее высятся
сосны. Трое в ряд — Йеспер в правой колее, Тереш в левой и Хан
посередине на травянистом гребне между ними — друзья спускаются
по дороге с припорошенного снегом песчаного пригорка. Сероватый
узор сухой травы хрустит под ботинками. В воздухе кружат редкие
снежинки, увядшая осенняя природа сверкает инеем.
Хан вдыхает свежий воздух. Пахнет прелыми лишайниками.
Он хлопает в ладоши; на руках у него варежки на резинке, продетой
сквозь рукава.
— Я никогда не верил в криминальное решение, и вы это знаете.
Каждый шаг вперед — это шаг вперед, и в этом смысле, конечно,
гоняться за продавцами линолеума тоже полезно, но… Тереш, иногда
мне кажется, что ты собираешь этих парней, как я собираю памятные
вещи, понимаешь? Не то чтобы я хотел сказать, что это плохо…
Тереш выдувает большие кольца дыма и пускает сквозь них
маленькие астровые колечки, которые тут же рассеивает ветерок.
— Не спорю: ты прав. Ты собираешь эти вещи, потому что
думаешь, что это поможет тебе выяснить что-нибудь о девочках.
Я собираю свой зоопарк по той же причине.
— А ты что собираешь, Йеспер? — спрашивает Хан.
— Я ничего не собираю, ненормальные. Но всё равно хорошо, когда
у мужчины есть хобби. Что будем делать теперь?
— По идее, надо провести обыск у Трентмёллера дома, опросить
родственников… — загибает Тереш пальцы в кожаной перчатке.
— А как это понять — что ты видел, что он этого не делал? —
Лесная дорога изгибается, светло-коричневые, похожие на волосы,
пряди сухой травы стелются по колее и шелестят под ногами
у Йеспера. — Или ты в этом не уверен?
— В психоделическом балаганчике доктора Перепия
Попкорнасского вообще ни в чём нельзя быть уверенным, — перебивает
гиперактивный Хан и оборачивается. Вернувшись на несколько шагов
назад, он объясняет за Тереша: — Поэтому информация, полученная
107
с помощью ZA/UM, не учитывается в суде: это галлюцинация,
понимаешь? Она бесполезна сама по себе, реальность должна
соответствовать. Должны быть какие-то свидетели, улики. А иначе
в этом никакого смысла!
— Ну, с тем, что в этом не было никакого смысла, я не согласен, —
Тереш выбрасывает окурок под деревья, от сигареты отскакивает
оранжевая искра, — но насчет Перепия Попкорнасского ты прав: тут
смешаны реальность и фантазии субъекта. Мне показалось, что это было
связано с каким-то… аспектом его личности. Который потом перестал
существовать или… Надо будет обратиться в местную полицию, чтобы
они это расследовали — когда у нас будет время.
— Но сейчас, как у вас говорят, basta? — спрашивает Хан.
— Пока — да, basta.
— Очень хорошо, потому что — давайте будем честными! Кто
из вас хотел бы найти их где-нибудь в канаве? Ну правда. Это ведь
не самоцель, это не так важно!
Хан делает паузу, с лукавой улыбкой дожидаясь ответов, и Тереш
поднимает руку:
— Я. Я хотел бы. И это самоцель. Ты ведь знаешь, что такое
«завершенность»? Слышал о таком понятии?
Йеспер всё еще с презрением думает о Перепии Попкорнасском
и его синтезаторном пиликанье — самоудовлетворении переоцененного
футуриста.
— У тебя есть что-то получше? Tempus rev? И в этот раз всё сделаем
как надо?
— Хорошо бы. Сказать по правде, я бы не отказался.
— Ну же, Хан, будь благоразумен. — Тереш поджигает новую
сигарету, в холодном воздухе пахнет спичечной серой. — Время уходит,
с Ревашолем больше нет связи, с Окциде́ нтом тоже. Полмира встало
на дыбы. Если начнется война, все расследования будут
приостановлены, документы, улики, люди могут пропасть. Надо
действовать быстро, довести всё до конца, пока не поздно.
Три маленькие фигурки пересекают заросшие бурьяном поля,
балансируют на мостках из бревен, и лед дрейфует под их ногами вниз
по течению ручья, перепрыгивают через поваленные стволы в сумерках
лесного тоннеля, движутся гуськом по белеющим лугам. Хан пролезает
под колючей проволокой, а Йеспер и Тереш ее перепрыгивают. Изгороди
108
остаются позади, лес редеет, песчаная борозда дороги, будто неглубокий
канал, вьется в берегах из древесных корней. В вершинах деревьев уже
шумит морской бриз, в воздухе чувствуется близость водного простора.
— Мы столько времени делали по-вашему, и ничего не вышло.
Теперь давайте попробуем по-моему, — возражает Хан; он говорит
больше руками, чем ртом.
— Ладно, насчет того, что мы зашли в тупик, ты прав, — признает
Тереш. — Но давай ты сперва расскажешь, что там у тебя за план, и мы
подумаем. Если решим, что из этого что-то выйдет — хорошо,
попробуем по-твоему. Если нет, придется сделать перерыв.
— Ты не понимаешь, — пожимает плечами Хан, — если вы
откажетесь, то мы никогда ничего не узнаем. Других зацепок
не осталось. Я не хочу допустить даже возможности, что вы откажетесь.
Как насчет небольшой поездки? На консультацию к специалисту?
Я связался с ним заранее, так что теперь всё должно пройти быстро.
— Что значит «зацепок не осталось»? — не понимает Йеспер. —
А письма Молин? Кто-то должен был их послать: почерк совпал, а он
в этом возрасте еще формируется. Если пишущему пятнадцать лет,
почерк может не совпадать на 100% с тем, что был у него в тринадцать.
95% — это очень многообещающе, я читал об этом. Верно, Тереш?
— Да-да, всё это верно, — вмешивается Хан. — Но знаешь что?
У меня есть идея, как со всем этим разобраться. Только не надо
откладывать на потом. Надо действовать, немедленно!
— В каком смысле?
— Я дал объявление в газеты.
Тереш в своем пальто в елочку в стиле пятидесятых замедляет
шаг, задумчиво приоткрыв рот; вид у него совершенно гойковский.
— А вот это, пожалуй, неплохая идея — когда ты подал объявление?
— Подал позавчера, сегодня должно было выйти. Йеспер, я и твой
номер оставил — на случай, если меня не будет дома.
— И что ты там написал?
— «Если у кого-то есть какая-то информация, пожалуйста,
поделитесь, вам ничего не угрожает, вы еще можете их спасти!», что еще?!
— Такие методы бывают действеннее, чем можно
предположить, — разъясняет Тереш Йесперу. — Особенно с такими
давними событиями. Но всё равно придется месяцами закидывать
удочки в разных местах — если не годами. Хан, куда ты его отправил?
109
— В «Да́ генс» и в «Капиталист». Это всё, на что у меня хватило
денег. Кстати, вы оба должны мне по пятерке. Еще понадобятся деньги
на консультанта, которого я предлагаю. И на дорогу к нему. Надо взять
с собой хотя бы тысячу: его услуги дорого стоят, он очень
востребованный специалист. Я так долго готовился, читал о нем…
Йеспера это начинает раздражать. Во-первых, он совершенно
не хочет куда-то ехать, во-вторых, он догадывается, чьи деньги имеются
в виду. Хан живет на страховые выплаты по смерти отца, погибшего
на мазутной буровой платформе, а Терешу, если он не откроет
официальное расследование, никаких расходов не оплатят.
— Эй, выкладывай, что еще за консультант?
Три силуэта приближаются к обрыву. Перед ними, за высохшим
лугом, открывается морской простор. На жухлой траве лежат белые
пятна снега, одинокая извилистая сосна зябнет на ветру. Когда они
добираются до берега, уже начинает смеркаться. Шум воды всё громче.
Йеспер рукой стягивает вместе края воротника. Он часто проходит эти
шесть километров до берега в одиночку. Отсюда видно то, что все они
жаждут увидеть: вдали, на другой стороне залива, за снежным туманом
синеет береговая линия Шарлоттешеля.
Хан опирается на бревенчатое ограждение и смотрит вниз.
Огромные валы разбиваются о каменную стену; волна запрокидывается
назад, и ее белый гребень разлетается на миллионы пенных хлопьев.
Капли воды оседают на очках, размывая картинку. Йеспер
присматривается к осенней волне, которая приходит раз в год, и у него
рождается четкий план. Исчезнуть. Девочке скажу, что пойду
с мальчиками, мальчикам тоже что-нибудь совру. Он оценивает ветер.
— Изи-чиль,— говорит Хан, — пора спросить о девочках у него.
Йеспер смеется, но Тереш остается серьезным.
— Погоди! Он определил местонахождение скелетов Абаданаиза
и Добревой с точностью до километра, — аргументирует Хан. — Что
еще? Два года назад по его подсказке на Корпус Мунди отправили
экспедицию — на поиски Корнелиуса Гурди. Хребет, который он им
указал, теперь уже ушел в Серость, но там нашли посуду Гурди и остатки
его лагеря. Через пятьсот лет! Изи-чиль живет в Лемминкяйсе, в усадьбе
в лесу, и мы отправимся туда.
Над свинцово-серым морем идет снег, температура около нуля,
ветер в заливе до десяти метров в секунду; через пару недель океан
110
вздуется от штормов, родившихся в Западной Катле, у самого края
Серости. Двухнедельное окно, идеальные условия. Йеспер уже
представляет, как в десяти километрах, у пляжа Шарлоттешель,
огромная масса воды дробится на волны. Волны плавно движутся перед
его глазами, ровные и непрерывные, точно скла́ дные мысли.
— Окей, — говорит Йеспер, — только у меня конференция.
По дизайну. С четверга по субботу. И, кстати, ехать в Лемминкяйсе
сейчас — не лучшая идея. Или, может, вы не в курсе?
112
«Пожалуйста, сделай так, чтобы я тоже нравился Молин. Боже,
пожалуйста, сделай так, чтобы я ей взаправду нравился, по-настоящему,
а не просто… ну, ты же бог. Обещаю — я больше никогда не буду думать про
тебя, будто тебя придумал какой-то Пий Перикарнасский. Я обещаю, что
буду верить, что ты существовал с начала времен и начертил небо
и землю… золотым циркулем?.. Или я не знаю чем. Боже, прости,
пожалуйста, что я вот так тебе докучаю — но мне правда будет очень
трудно верить, что ты есть, если окажется, что я не нравлюсь Молин Лунд».
Хан смотрит на небо. Темнота в его сердце кружится, и в ней
зажигается звезда за звездой. Любовь, будто гладкошерстная кошка,
свернулась в клубок у него в животе. Любовь для него — это страх потери.
* Просто Кенни.
** Ага, зона энтропонетического бедствия! Представляете, там ёлки улетают прямо
в небо, будь я проклят, это надо видеть! И дома́ тоже!
*** Всё хорошо, просто отлично, волноваться не о чем.
**** Что, дорога? В полном порядке, волноваться не о чем.
***** Не волнуйся, окей? Я уже выпил немного, чтобы не уснуть. Мне так легче
сосредоточиться!
114
побить рекорд. У него на руке секундомер. И всё это время они видели,
как все другие машины едут в противоположном направлении. В двухстах
километрах от Ваасы их карета проехала мимо огромной пробки
на встречной полосе. Население окраин едет в города, к родственникам.
Из трескотни радио стало понятно, что такая паника царит повсюду
в Катле. В Арде все на всякий случай съезжаются в Норрчёпинг, где есть
магнитовокзал. И в Елинке, рядом с разрушенным Северным перешейком,
билеты тоже распроданы на два месяца вперед. Или так, или никак — если
не хочешь идти пешком через Полярное плато.
Равнины в боковом окне постепенно сменились холмами,
на горизонте заскользили в тумане китовые спины с еловыми лесами
на горбах. Поздно ночью мотодорога вышла на магистраль, но поток
машин на встречной полосе не поредел — только дорога спустилась
с эстакады и пошла среди полей, и снега стало больше: поля вокруг
были уже совсем белыми. Хан крепко уснул, прислонившись головой
к боковому окну, а перед их каретой с одной стороны сияло в темноте
алмазное море фар, а с другой — лежало зловеще пустое шоссе.
Одинокая пара красных задних фонарей быстро скользила вперед,
к Лемминкяйсе. В эту сторону ехали только армейские мотоколонны
и машины иностранных новостных агентств с радиоантеннами
на крышах. Когда Хан открыл глаза, было уже утро, и за стеклом
проплывала опустевшая деревня суру. От столба к столбу волнами
тянулись электропровода, а под ними по пустой улице ехала
на велосипеде деревенская девушка. На ней были куртка и длинная
юбка. Девушка смотрела Хану прямо в глаза, катафоты на спицах колес
отражали свет. Вааса осталась в тысяче пятистах километрах позади,
и еще тысячу пятьсот предстояло проехать. Кенни ехал тихо, и в салоне
было слышно, как ломается под колесами лед на лужах. Девушка
помахала рукой и свернула на объездную дорогу на краю села. Сумрак
под деревьями поглотил ее; только задний фонарь велосипеда
вспыхивал в ритме динамо-машины. В лесу, в коридоре из деревьев, уже
падал снег. И они поехали дальше — Инаят Хан с Терешем Мачееком
и самый чокнутый парень в таксопарке Кенни, просто Кенни. Несколько
часов друзья сидели молча и просто смотрели, как в сумерках движется
мимо Су́ румаа. Вдалеке мерцали холодные звезды уличных фонарей,
на крышах домов лежал растрескавшийся этернит. Чем ближе к вечеру,
тем гуще становился снег. На горизонте показались темные зубцы гор,
115
деревни попадались всё реже и реже, и Тереш предложил открыть
еще бутылку ароматизированного ягодного вина.
«А то будет совсем тоскливо».
Впереди, в небе над окутанными сумраком горами, они часто видели
военные аэростаты. Однажды железный бриг пронесся прямо над мостом,
поймав их в луч прожектора; поток воздуха от его винтов едва
не опрокинул карету. Но потом корабль ушел. Только лучи его
прожекторов еще скользили по темному лесу. Это называется эвакуацией.
На обочине, рядом со светящимися буквами «ЛЕММИНКЯЙСЕ»,
сиротливо стояла пустая будка контрольно-пропускного пункта. Дорогу
пересекали бетонные заграждения военного образца; Кенни подтянул
цепи на колесах и объехал заграждения, сделав крюк на половину поля.
Вместе с пропускным пунктом позади осталась невидимая Зимняя
орбита, откуда всегда приходила зима. Через некоторое время асфальт
кончился; по заснеженным гравийным дорогам им навстречу ехали
в санях деревенские семьи. Детям досталась большая привилегия —
своими глазами увидеть, как Серость поднимается к небу прямо
за силосными башнями. Лошади протащили мимо сани, и семья,
сидевшая в них на горе скарба, помахала руками смешному
темнокожему толстяку в диаматериалистских очках.
— Так странно: они все нам машут, — говорит Хан, и фургон
«Граад Телеком» остается далеко позади, в вихре снега из-под колес
машины Кенни. Глубоко в темном лесу уже не светится ни фар,
ни фонарей гужевых повозок. На хуторах, в комбинатских поселках,
в закрытых деревенских магазинах теперь остались только те, кто
решил остаться. В темноте наверху колышется Серость.
— Kuuletko sen? — спрашивает Кенни из кабины. — Harmaa… se on
nyt varmasti harmaa! Mua vähän huolestuttaa.*
Тереш и Хан прислушиваются. И действительно, к шуму метели
добавился новый звук: зловещее потрескивание, низкий шипящий
рокот. Словно волна разбивается о берег — медленно-медленно…
Для Хана это звучит как начало песни. Он слышал ее во сне.
— Я больше не в КоМиле, меня уволили, — кричит пьяный Тереш,
сложив ладони рупором.
117
На столе посреди комнаты блестит пустая стеклянная витрина.
Хан боится смотреть в ее сторону: в ее пустоте есть что-то, чего
он не помнит. Что-то неправильное. Телефон снова звонит — звук будто
бы идет сквозь темноту квартиры, из коридора наверху.
Хан поднимается по лестнице в спящий коридор; на стене звенит
телефон. Хан протягивает руку, ему страшно. Его ладонь потеет
на пластике трубки, что-то не позволяет ему ее взять. Но он должен, это
важно, важна любая зацепка. Вот он снимает трубку с рычага, и коридор
наполняется шипящим треском Серости. От него начинает болеть ухо.
— Алло? — говорит Хан.
Но ответа нет.
— Алло, кто это? Пожалуйста, скажи, кто ты! — повторяет он,
и с каждым разом его голос становится всё жалобнее, а треск всё громче
и громче — пока наконец совсем не оглушает Хана, сместив давление
во внутреннем ухе. Остается лишь странная вибрация, идущая откуда-то
изнутри. Тишина волнами проходит сквозь мышцы и кости. Холодно.
— Пожалуйста… — из-под очков Хана текут слезы. — Скажи мне,
кто ты…
— Ты знаешь, кто я.
У вибрации детский голос, и он говорит ужасные вещи. Хан
дрожит, забившись в угол коридора с трубкой в руке.
— Это не ты, это не ты! — рыдает он. Наяву, его тело сотрясается
от того, что происходит в его уме. Хан просыпается в слезах у себя
в постели. В ухе гудит, явь кажется продолжением сна, только макет
дирижабля снова в витрине, Надя больше не улыбается, а у Гон-Цзы
в руке компас.
На крышке витрины — тарелка с подсохшими мамиными
бутербродами с сыром и остывший кофе. И конверт: утренняя доставка
из Граада по магнитной почте. На конверте в графе «отправитель»
написано «Сарьян Амбарцумян», а внутри лежит ключ, золотой
и немыслимо сложный.
Осталось два года.
118
12. ЗИГИ
119
Зиги — нигилист и коммунист. Когда надо. Слово «буржуазия»
выскакивает из его рта легко и ловко, как лезвие у ножа-бабочки:
«буржуазия», «буржуа», «буржуазное искусство», «мелкобуржуазные
взгляды», «ты буржуа», «твои буржуазные родители», «ты
из буржуазной семьи», «потому что твои родители буржуа», «всё потому,
что, ты, Анна, буржуа» (да, еще Зиги называет учителей по именам),
«буржуазная цыпа», «буржуазный щенок», «педерастия — буржуазная
болезнь, педерасты — буржуа». Зиги начитанный мальчик, он знает
много красивых названий для буржуазии: «буржуй», «плутократ», petit-
bourgeois, «мещанин», «средний класс», «бюргер», «кулак», «рантье»,
«латифундист»…
Его влияние огромно. Девочка с косичками, ученица четвертого
класса, приходит домой и спрашивает: «Папа, почему социал-
демократия такая слабая?»
— Где ты такое услышала?
— Зиги говорит, что социал-демократия слаба, а коммунизм силен.
Папа, почему у нас не коммунизм?
Но прежде всего Зиги — нигилист. Он читает диамат, называет
животных автоматонами, он фанат бихевиоризма, Серости и мескийского
светоча-нигилиста Амброзиуса Сен-Миро. «Если бы в вас было хоть
немного смелости, хоть чуть-чуть, вы бы тоже пошли за Сен-Миро».
В докладе о своей родной стране Зиги рассказывает о государственном
перевороте. О том, как она перестала быть страной Зиги. У Зиги нет
родины. Учитель географии отправил его к директору. Зиги остановился
в дверях, звякнув замками на куртке. «Увидимся в Серости», — сказал он
и чиркнул указательным пальцем по горлу. Поскольку энтропонетику
в школах еще не изучали, на переменах многие собирались вокруг Зиги,
и по коридору эхом разносилась его полуправда:
— Серость состоит из прошлого, — говорил он. — Там хранятся все
пропавшие вещи — перепутанные, печальные, заброшенные. Серость —
это воспоминания мира о мире. Она сметает всё на своем пути и в конце
концов поглотит всю материю. Это называется «энтропонетический
коллапс».
— А когда он наступит, Зиги?
— Да, Зиги, когда?
— Еще при твоей жизни, малыш Олле. По крайней мере, я на это
надеюсь. История пожирает настоящее, материальный мир исчезает,
120
desaparecido… Поэтому нашему поколению нет смысла ходить в школу,
будущего не будет. Когда вырастешь, не заводи детей, как твои
отсталые буржуазные родители. Ты просто увидишь, как они умрут, вот
и всё. Мира осталось совсем немного, гораздо меньше, чем Серости!
Скоро все изолы исчезнут — сотни и тысячи квадратных километров
суши утонут в Серости, пойдут на дно, как корабли. В-вууух… — Зиги
изображает руками тонущий корабль, замки на кожаной куртке звенят,
дети ахают. — Не грусти, Олле, это будет звездный час человечества.
Зиги курит. В школьном туалете, в раздевалке. У Зиги есть своя
sprechgesang-группа, и завуч по внеклассной работе совершил большую
ошибку, позволив им выступить на день Зимнего солнцестояния.
Sprechgesang Зиги — будто пулемет. Четыреста пуль в минуту…
Hook:
Покури!
В раздевалке, в сортире, в столовке,
abraq adabra, и мир исчезает, как дым.
1st verse:
Еще одно стремное утро, поганая погода,
день еще не начался, а жить уже неохота.
Если тебе кажется, что мир тебя ненавидит,
зайди за́ угол и подбери окурок — мама не увидит.
Покури, именно это сейчас тебе нужно,
одна хорошая затяжка согреет и тело, и душу.
Hook:
Abraq adabra, за школой, под лестницей, на остановке,
abraq adabra, и дым исчезает, как мир.
122
13. ХИМИЧЕСКАЯ СВАДЬБА
123
облизывал губы, предвкушая долю от выпивки за помощь в покупке.
Продавец осуждающе смотрел на трех беспутных мальчишек,
а мальчишки наблюдали, как пенный напиток льется из цистерны
в картонные стаканы.
— Как моча, — прокомментировал Йеспер.
Хан, держа свои пол-литра обеими смуглыми руками, наблюдал,
как Йеспер барабанит пальцами по полям матросской шапочки.
— Заткнись и пей, у тебя руки трясутся.
— М-мм… а ты уже выпил, да? — сладким голоском ответил
Йеспер, нюхая свой стакан. — Мы тут стараемся выглядеть прилично,
а от тебя такой шикарный аромат ссанья!
Чувствительный к шуткам Хан тут же фыркнул и облился вонючим
пивом.
Сейчас Хан стоит у остановки, нервно ощупывая себя и пиная через
дорогу мелкие камешки. Иногда камешек попадает в кого-нибудь
из отдыхающих, и тот бросает на мальчика сердитый взгляд с другой
стороны дороги. Хан извиняется и машет на морском ветру подолом
рубашки, на которой всё еще сохнет пивное пятно.
— Что, воняет? Йеспер, можешь понюхать?
— Ага, еще как воняет, и пятно тоже видно. Посмотри там, когда
следующий трамвай.
— В девять, еще двадцать минут.
— Я тебя просил не сказать, а пойти и посмотреть!
Спровадив Хана, Йеспер быстро выпивает свое пиво и выбрасывает
стакан. Не долетев самую малость, картонный стаканчик отскакивает
от края урны. «Гадство!»
Тереш, конопатый, как чёрт, после работы на стройке под жарким
солнцем, дергает коленями и выделывает па ногами в высоких
кирзовых ботинках. За спиной у него на кожаных лямках висит
переносной проигрыватель. Вытисненная на кремовом пластике
залихватская надпись гласит: «Моно». Аппарат огромен и весит как куча
кирпичей. В руке Тереш подбрасывает увесистые батарейки.
— Ну что, уже захмелел? — спрашивает он у Йеспера. — Я — да.
Йеспер захмелел, но не сильно.
— Вот и хорошо, мы пьем для храбрости, а не чтобы нализаться.
Нужно просто сгладить углы, — говорит Тереш. Похоже,
он единственный, кого не выбило из колеи часовое опоздание. Мы —
124
серые оборванцы-гойко — проскочили в пьяном угаре и геноцид, и Юго-
граадскую резню… Пока у нас есть вонючее пойло из хмеля и солода или
плодово-ягодное вино, нас ничем не испугать.
Хан забирает со скамейки свой пучок хризантем, мальчики садятся
в ряд и сидят, притопывая по асфальту и прихлопывая в ладоши. Не
в лад и не в такт. Из-за холма доносится скрип рельсов, и Тереш в ужасе
сжимает в руках свой букет из семи красных роз. Цокот копыт
приближается, лошади уже показались на склоне, и видно, как блестит
серебряная кокарда у водителя на фуражке. У Тереша весь хмель
как рукой сняло; он нервно мнет серебряную обертку букета.
Он не мелочился: семь красных роз, всё серьезно. Купить бы
еще коробку конфет, такую красивую, с золотой тисненой надписью,
как на обложках граадских романов, да карманы уже опустели. В окне
трамвая мелькает что-то белое, и краем глаза Тереш видит, как Йеспер
поднимается со скамейки. Пускай Йеспер выделывается своими
лилиями, а Хан возится с хризантемами! Розы, красные, семь штук: вот
это — шик! Róże i bombonierka, bardzo wykwintnie, Tereesz Machejek!
Двери вагона со стальным лязгом распахиваются, и мальчик даже
не замечает, как шипы вонзаются в его судорожно стиснутые ладони.
Ожидание запомнилось во всех подробностях, но само событие
оказалось так ужасно, что этот момент полностью исчез за завесой
волнения. Что-то случилось, он что-то сделал. Девочки втроем выходят
из вагона, с подножки на асфальт ступают длинные ноги в гольфах;
боже, как жестоко — нарядиться вот так! Юбка трепещет на ветру —
такой небрежный шик, будто это самый обычный день. Шарлотта встает
перед Терешем, непринужденно положив руку на бедро, но Тереш
не понимает намека и совершает ошибку: он обнимает девочку. Его руки
обхватывают ее, огромный букет повисает за ее спиной, прижатый
к платью, с цветов осыпается золотая пыль — ой-ёй, разве это
wykwintnie? Он почти касается лицом шеи девочки, чувствует
ее незнакомый запах. Они смотрят друг на друга — Тереш и богиня
из девятого класса — и Тереш, с дурацкой улыбкой во всё красно-
коричневое лицо, говорит ей: «Привет!»
— Ну, и тебе привет! — отвечает Шарлотта с грубоватым шармом.
Как ни в чём не бывало. Девочка берет у него цветы, и они все вместе
уходят под сосны, куда не достает вечернее солнце. Темно и тихо,
и никто не знает, что сказать.
125
Снаружи, во дворе усадьбы Изи-чиля, Кенни выводит мотокарету
на стартовую позицию. Тяжелые звуки выхлопа сливаются с шумом
деревьев в отдалении, у края Серости. Ее давящая близость ощущается
даже в большом доме, за выложенными камнем стенами. Свет фар со
двора пробивается сквозь запыленное окно и падает
на растрескавшийся каменный пол в передней старого помещичьего
дома. На оконном стекле блестит улыбающаяся рожица, нарисованная
пальцем в пыли.
На стук в дверь никто не вышел, замок был призывно открыт, а
в прихожей на стене висели фонарики. С этими фонариками в руках
Тереш Мачеек, бывший сотрудник Международной полиции, и Инаят
Хан, дезапаретист из подвала, теперь идут через лабиринт темных
комнат. Лучи фонарей скользят по рядам садовых инструментов, частям
разобранной тележки, нагромождению старой мебели. Хан
протискивается между штабелями черепицы, а долговязый Тереш идет
впереди почти согнувшись, чтобы не задевать низкий потолок. Еще одна
нежилая каморка. Боковая дверь ведет в просторную кухню
с закопченным потолком, пахнущую известкой и плесенью. Фонарик
освещает батарею бутылок и что-то похожее на кусок колбасы. Время
от времени Хан безуспешно пытается дозваться хозяина.
— Ты уверен, что мы приехали куда надо?
Хан в этом твердо уверен, а Терешу кажется, что в хаосе далеких,
приглушенных звуков катастрофы он слышит звон бубенцов. Звон
приближается, то появляясь, то исчезая, как мираж. Но он идет
не снаружи, где под землей скрипят корни деревьев, а в небе с треском
полощутся электропровода. Он звучит где-то здесь, в доме
без электричества. Тереш садится на связку макулатуры и изучает
комнату в пыльном конусе света. Он всё еще немного пьян после
ягодного вина, но темнота отрезвляет. На все четыре стороны
открываются обложенные разным хламом двери. Ему кажется, что
сквозь звон он слышит низкое гудение электрогенератора, идущее
откуда-то из самой глубины дома, и он решает пойти на звук. Скрипнув
застрявшей дверью, он входит в просторный зал с низким потолком.
Выключив фонарик, Тереш опасливо ступает на покоробившийся
дощатый пол. Внутри холодно. Сквозь плесень пробивается резкий
запах бензина. У самых ботинок черным змеиным клубком сплетаются
126
провода и, извиваясь, уходят в темноту в дальнем углу зала. Там
ритмично мигают зеленые и желтые огоньки. Зал тускло освещен
свечами: они мерцают на подвешенных к потолку тележных колесах,
проливая на пол желтоватый свет; в окнах чернеет тьма. Тереш стоит
в пятне света и слышит, как вокруг него кружит звук бубенцов, ледяной
и чужой. Вдоль оштукатуренных стен громоздится расставленная
на помостах аппаратура. Хан останавливается у двери и проводит
пальцами по рельефной надписи «Моно».
— Тереш, — шепчет он, — «Моно»! А тут написано «Герц». —
Под его пальцами еле заметно подрагивают зарубки высоких частот. —
Это же…
— …Дискотека, — кивает Тереш. — Это дискотека.
Три четверти века тому назад на острова Озонна опустилась
непроглядная ночь. Всё серое, темно-серое, и под пасмурным небом
черные волны омывают пляжный песок. Сабли пальмовых листьев
покачиваются над головами возлюбленных-революционеров. Попытки
переворота подавлены, всё пошло прахом, всё кончено. Добрева
открывает свои анархистские глаза в темном макияже. В уголке ее рта,
пузырясь, подсыхает потёк яда. Абаданаиз гладит ее по голове, на зубах
у него хрустят осколки ампулы. «Ты слышишь?» — говорит он, а над
водой в кромешной тьме стрекочет завораживающий ритм бубенцов.
Внутрь черно-белого мира начинает понемногу просачиваться цвет.
«Давай танцевать!» — по-девчачьи взвизгивает Добрева. Она
поднимается и идет. Абаданаиз следует за ней в волны, и черная вода
плещется вокруг его лодыжек.
— Ты это слышишь? — спрашивает Тереш Хана.
— Как будто бы что-то звенит, да?
— Ага, — Тереш снимает свечу с гвоздя на ободе колеса
и указывает ей в полутемное пространство комнаты. Осторожно ступая
по половицам, они с благоговением проходят в дальний конец зала. Шаг
за шагом из темноты появляется микшерный пульт с рядами слайдеров,
монолитные динамики, возвышающиеся до самого потолка по обе
стороны от него, и, наконец, сидящий за ним молодой человек в модной
спортивной куртке. Его кудрявые волосы прижаты к голове складной
дужкой наушников. Подбородок Ульва вздрагивает в одном ритме со
звуками, но глаза у него закрыты, лицо застыло от напряжения.
— Господин Ульв? — почти беззвучно шепчет Хан. — Простите, не…
127
— Шшш… — молодой человек прикладывает палец к губам. По-
прежнему не открывая глаз, он так сильно хмурит брови, что кажется,
будто из-под его век расходится взрывная волна.
— Пожалуйста… не портите… мое интро, — произносит Изи-чиль,
так, будто изнутри на его зубы, как на плотину, давит огромная река,
превосходящий человеческие силы груз восторга, предназначенный ему
одному. Он указывает пальцем на микшерный пульт, где десятки
и десятки слайдеров мучительно медленно сдвигаются вверх.
— Это самое важное… место.
Хан аккуратно кладет конверт на студийный монитор, туда, куда
указывает подрагивающая в такт рука Изи-чиля. Тереш отступает,
пятясь, — медленно, будто на складе взрывчатки. Он успевает прочесть
имена девочек на конверте. Благодаря полицейской выучке он замечает,
что их на самом деле два: под конвертом девочек прячется еще один.
Но что написано на нем, Тереш не видит. Он ничего не говорит, а когда
они вместе с Ханом на цыпочках идут к выходу, звон бубенцов вокруг
становится громче, чем звуки энтропонетической катастрофы
за стенами дома, и Тереш замечает, что одно приходит в странную
гармонию с другим. Тереш и Хан пересекают минные поля из рухляди.
Звук у них за спиной разрастается, точно взрыв, замедленный ружейный
выстрел, совсем как тогда, восемьдесят лет назад. Крас Мазов стоит
в дверях своего кабинета, черно-белый, как в хронике. Из его рта
поднимается пороховой дым, а снаружи, в саду перед Дворцом
Государственного Собрания, бушует толпа контрреволюционеров.
Но Крас Мазов больше не слышит вероломного голоса этого мира:
в зеркалах его кабинета звенит интро.
Йеспер стоит на пляже, где, кроме него, нет ни души. Двадцать лет
лежат у него за спиной, а перед ним встают океанские волны. Правой
135
рукой он придерживает белое лезвие поставленного хвостом на песок
серфборда, левая рука лежит на бедре. Как обычно по такому случаю,
Йеспер оделся в черное. На нём полный гидрокостюм со шлемом. Его
светло-голубые глаза глядят из отверстия маски, как у киношного
грабителя, сквозь прорезь для рта видны покрасневшие от холода губы.
Этот пустынный пляж приветствует Йеспера каждый год. Береговая
линия меняет форму, островки, как живые, переползают с места
на место, но профиль дна всегда остается прежним. Йеспер пробирается
сквозь тростник и медленно входит в океан. Десятиградусная вода
Северного моря крепко сжимает его сквозь гидрокостюм, с каждым
шагом всё выше и выше. Даже сквозь холодостойкую неопреновую кожу
костюма тело отдает свое тепло воде. Это происходит медленно,
незаметно. Через три четверти часа наступит переохлаждение.
Волны обхватывают его за талию, волны поднимаются перед ним
в темно-серых сумерках. Йеспер ложится животом на доску и начинает
грести. Вода плещется о доску, волны разбиваются об нее, когда Йеспер
взбирается на них. Чем дальше он заплывает, тем выше они становятся,
и вот он уже не может переплыть через гребень волны. Прежде, чем
вздувающийся горб успевает его поднять, Йеспер вдавливает острый
нос доски под воду и ныряет. Переохлажденная ледяная вода ударяет
ему в лицо, поток обвивается вокруг него, затягивая в подводный вихрь.
Вода жжет глаза, как расплавленный металл. Угольно-черный силуэт
Йеспера скользит над бездонной водной могилой и толкает светящуюся
белую полоску серфборда в темноту.
137
Хан вдруг с горячей заботой смотрит на это создание рядом
с собой, а создание смотрит на Хана в ответ — от всего сердца желая ему
добра. Девочка чуть заметно дрожит, она стискивает зубы и комкает
покрывало в потных ладонях. За темно-зелеными глазами Молин Лунд
вспыхивают чудесные мысли, перенастраивается ветвящаяся
синаптическая сеть ее серотонинергических нейронов. Отменяется
установленный порядок, ужасное явление, которое зовется
первородным грехом, сменой настроения, способностью к обратному
захвату серотонина. Этот химический цикл, который изо дня в день
дразнит Молин Лунд своими скупо отмеренными сладостями — в школе
с утра и за домашней работой вечером, — теперь больше не работает. И,
будто этого мало, нейроны перекачивают излишки
с противоестественной щедростью. Девочка вся пропитана сладким
соком этих черных, как тушь, перезрелых гроздьев, чистым жидким
кайфом. Гитарная поп-музыка пятидесятых из переносного
проигрывателя становится то тише, то громче. Транспортные белки
заняты перекачкой удовольствия — в таких количествах, что ни тело,
ни разум не успевают отреагировать как следует.
— Мне страшно, — вдруг говорит Молин. — Что-то не так,
в прошлый раз было совсем по-другому. Я сейчас слышу тебя, а всё
остальное просто крутится вокруг. Кажется… я не знаю, что мне
кажется. — Дыхание девочки заметно учащается. Она поворачивается
спиной к старшей сестре и тихо говорит через плечо: — Жарко. Лотта,
помоги мне снять платье, пожалуйста.
— Что, уже?! — Шарлотта бросает взгляд на часы, другой рукой
расстегивая молнию на платье Молин. — Еще целых пятнадцать минут.
Конечно, может, в этот раз подействовало раньше…
Голос Молин слабый, прерывистый:
— Голова кружится, ничего не вижу… — Она поднимает руки.
— Это ничего, — спокойно произносит Хан, не теряя
самообладания. Чем сложнее ситуация, тем невозмутимее
он становится. Он всё так же медленно моргает, вдыхает и выдыхает.
Морской воздух наполнен прохладой, а перед глазами лежит
подернутый рябью океан, такой бескрайний и безмятежный. — Если
у тебя кружится голова, надо закрыть глаза, — говорит Хан и решает,
что было бы по-джентльменски не смотреть в ту сторону, по крайней
138
мере, пока. Платье в горошек шуршит в воздухе, как обертка, когда
Шарлотта одним движением стаскивает его через голову Молин.
Девочка еле слышно вздыхает: «Господи боже, как страшно…
Господи…» Она опускается на землю возле ног сестры, изгиб ярко-
красных губ шевелится в темноте: «Началось…»
Хан больше не может не смотреть. Венец волос Молин разметался
по пышным складкам платья Шарлотты, одетое в купальник тело пылает
жаром на коленях у сестры, отверстия зрачков раскрыты в мидриазе —
огромные черные круги без следа радужной оболочки. Остальные пятеро
сидят вокруг нее кружком, а Молин поднимает взгляд на Хана.
— Почему ты такой спокойный? — спрашивает она.
Хан отводит взгляд от мягкого тела девочки, от лихорадочного
движения рук и ног. Он смотрит на холодные волны Северного моря,
в которых утонуло солнце. Темные гряды облаков растворяются
в воздухе, как призраки.
— Не знаю, — говорит Инаят Хан, снимая запотевшие очки
и привычно вытирая их платком. — Я думал, это так и работает. Что
какое-то время будет вот так, по-ненормальному спокойно.
Шарлотта гладит Молин по голове.
— Может быть, у меня первый раз тоже был тихий. У тебя ладони
потеют?
— Они у меня всегда потеют, Шарлотта. Но да, думаю, сейчас они
потеют тоже.
Молин кутается в платье сестры, как в прохладные простыни. Она
прячется в него, будто в колыбель, в детскую кроватку; платье шуршит,
как накрахмаленное белье, такой приятный, свежий запах… Ее телу всего
тринадцать лет, но в красных сумерках центральной нервной системы
уже разливаются реки окситоцина, как в послеродовом блаженстве.
Доверие и нежность переполняют ее едва появившиеся молочные
железы, гормон оргазма поднимается, как тесто, в тепле жировой ткани,
девочка заливается румянцем в этих ласковых волнах. Она любит всех.
Анни с завистью смотрит, как она извивается: «Ого, как тебе хорошо!»
— Боже мой, до чего хорошо, — выдыхает Молин. — Ты
не представляешь, как хорошо. Пожалуйста, скажи что-нибудь приятное,
это так сильно отзывается. Я боюсь, что без этого будет слишком грустно.
— Вот что может случиться, — кивает царственной головой
Шарлотта. На всякий случай она прикладывает ладонь к груди Молин
139
и в ужасе отдергивает руку, как от горячей плиты. — Ничего себе, как
у тебя сердце бьется! Будто копыта стучат, послушай! — Анни
наклоняется и прикладывает ухо к груди сестры. — Молин, скажи
честно, сколько таблеток ты съела!
— Две, — врет Молин. Она съела не две, она съела шесть. Одной
рукой она гладит шелковистые волосы Анни, а другой ловит в воздухе
руку Хана. Ее она тоже прижимает к груди, нуждаясь в близости,
и шепчет: — Всё хорошо, правда, всё точно так, как надо, господи,
как мне хорошо… — она медленно поводит головой, будто отшатываясь
от волн жара и холода; они в ярости встают перед ней на дыбы, закусив
удила. Вещество бесчинствует, сеет хаос. — Мне в жизни не было так
хорошо, всё такое мягкое, вот потрогай… — Молин еще крепче
прижимает руку мальчика к ребрам, круг сиделок вокруг нее становится
теснее. Расправив плечи, Хан восседает над этой суетой: он смотрит
на девочку, гордо подняв подбородок, и в его сердце царит неописуемый
покой. Он ощущал его и раньше, но с каждым мгновением это чувство
становится сильнее и явственнее. Смуглый мальчик смотрит вниз, его
глаза, увеличенные толстыми линзами очков, теперь полностью черные.
Он настоящий хан, серберийский лев, предводитель народов.
— Молин, на меня, кажется, тоже подействовало. Это волшебно, —
жмурится он.
— Это я тебя заразила! — девочка заливается краской и от души
улыбается своему первенцу. Хан выдыхает и чувствует, как его дыхание,
пугающе теплое, касается девочки, будто лезвие меча, а мир вокруг
радостно звенит темнейшим черным цветом. Атмосфера вибрирует,
будто сняли шумовой фильтр, стая перелетной саранчи стрекочет,
задевая лапками за нити, из которых соткано всё. Это дрожащее биение
пронизывает всё вокруг, и в мягкой глубине под рукой Хана, в теплой
темноте тела Молин Лунд звучит аварийная сигнализация.
142
красивые люди. Вот это настоящий праздник, думает Надя. Видно, скоро
этому миру конец.
«Нет, — говорит ей Франтишек Храбрый, — осталось еще восемь
лет». Какой красавец, а что за взгляд — словно у степного орла!
«Восемь лет? Так значит, всё еще возможно!»
«Да, для этого мира возможно всё», — отвечает Франтишек Храбрый.
146
— Да, можно, — кивает юный Инаят.
— Ты чрезвычайно умен для своего возраста.
Голос Шарлотты по-королевски искренен. Хан чувствует себя
увенчанным ее комплиментом.
— А у тебя очень-очень хорошая осанка, — отвечает он, и девочка
от души смеется.
Перекрестный огонь восхищения и признательности грохочет,
как океан, сотрясая и озаряя всё вокруг, как вдруг из самого его центра
выныривает Анни. Она движется проворно, как выдра, вертя головой
по сторонам, как будто что-то ищет. «Эй, — говорит она, — у тебя воды
не осталось?» Йеспер не замечает, что взгляд Анни обращен на него
и все ждут его ответа. Он всё еще завороженно смотрит на море, сдвинув
белую матросскую шапочку на затылок. Он не чувствует ничего
особенного, голова вполне ясная — только жарко. Йеспер немного
разочарован. Никакой романтики тоже не получилось. А вот история про
волны-убийцы оказалась весьма недурна.
153
14. СПИСОК ОТСУТСТВУЮЩИХ
154
Два месяца прошли, но встреча, назначенная на конец августа,
не состоялась. Девочки вернулись в Ваасу еще пятнадцатого августа,
но так и не позвонили. Почему они этого не сделали, и почему за это
время они три раза ходили на пляж в Шарлоттешеле, осталось загадкой.
Полуденное солнце расчертило стены полосками сквозь жалюзи.
Воздух в гостиной дипломатической виллы был неподвижен, что-то
висело в нем, не давая дышать. Это был вакуум, чувство утраты,
ужасная, непереносимая тревога. Прождав пару недель у телефона, они
наконец решили позвонить девочкам сами. Втроем они стояли
в гостиной. Тереш повесил трубку.
— Что такое? — забеспокоился Хан. — Их нет дома?
— Трубку взяла их мама. — Тереш с озадаченным видом опустился
в кресло. — Сказала, что они ушли на пляж.
— Какой пляж?
— Шарлоттешель.
— Что? А почему они не позвонили?
— Не знаю, мне кажется, что-то случилось…
А потом был этот спор. Тот, из-за которого два дня спустя Тереш
набросился на Йеспера. Сам он хотел тотчас же бежать на пляж, Хан уже
завязывал шнурки на кедах, но Йеспер решил, что это не круто. Надо
подождать, пусть сами позвонят. На том и порешили, и через пятнадцать
минут, в час дня, мороженщица Агнета стала последней, кто видел
сестер Лунд. Это было двадцать восьмое августа — Международный
день пропавших без вести.
«Май!
Анни!
Молин!
Шарлотта!»
163
Пятью часами раньше Йеспер сидит в кафе «Кино». При свете дня
он чувствует себя среди этих стеклянных стен и кубической мебели чуть
менее спроецированным, чем обычно. Голова словно ватная, а веки
ужасно тяжелые. Он вытирает покрытый испариной лоб носовым
платком с инициалами. Дизайнер стягивает джемпер и сразу выглядит
беднее. Оставшись в рубашке, он опять начинает мерзнуть. Сквозь
стеклянные стены просачивается холод поздней осени, мимо движется
людская масса. Йеспер заказывает себе зеленый чай с медом и лимоном.
«Я, кажется, немного простудился», — говорит он сидящему
напротив мужчине на несколько лет моложе него. Йеспер помнит его, это
малыш Олле. Он учился на четыре класса младше. Йесперу он запомнился
в основном своим блестящим талантом к фальсификации.
Старшеклассники использовали его золотые руки для подделки разного
рода подписей, и мальчишка неплохо зарабатывал — на всех этих
дневниках с двойками и написанными красным замечаниями,
нуждавшимися в родительской подписи. Теперь маленький Олле
отпустил большие коричневые усы, и Йеспер делает из этого свои
выводы. Олле копирайтер, усы снова в моде — в определенных кругах.
В тех, где Сен-Миро, светоч нигилизма, считается своего рода
экзотическим поэтом. Или, по крайней мере, считался два дня назад,
когда страна, из которой произошли и Сен-Миро, и безумная мода
на ретро-усы, еще не применила атомное оружие в другой стране.
— Ну, думаю, теперь с этой модой на нигилизм покончено, —
замечает Йеспер вскользь.
Олле горячо соглашается:
— Да, надо было их сбрить, эти усы, я знаю… Понимаете, всё это
свалилось на нас, как бомба… Простите за выражение, просто мы тоже…
— Да-да, это ужасно, — прерывает его на полуслове Йеспер. —
Абсолютная трагедия. Почему ты мне позвонил, Олле?
— Я прочитал то объявление и долго думал. Понимаете, я по-
настоящему пожалел об этом только после бомбежки.
— Что за на хер, Олле? Что происходит? О чём это ты пожалел?!
Усатому копирайтеру вдруг становится страшно при виде
покрасневшего как свекла Йеспера. Дизайнер наклоняется к нему через
стол. Олле прячет глаза, но его взгляд тут же перехватывает тигр-
альбинос в глубине кафе. Хотя копирайтер частенько ходит сюда
164
заводить новые знакомства, это жуткое чучело ему никогда
не нравилось.
— Не орите на меня, я им ничего не сделал, я просто написал те
письма.
— Зачем, во имя господа, ты это сделал?
— Н-не знаю, — заикается Олле. — Я ведь был еще ребенком,
я правда не знаю, зачем я это сделал. Когда это случилось, в школе все
только о них и говорили. Наверно, я просто хотел посмотреть, что будет.
Поймет ли кто-нибудь, что это на самом деле не Молин. Один парень,
Зиги, принес мне старую тетрадку Молин и спросил, смогу ли
я подделать ее почерк. Мне это показалось довольно простым, и я, ну,
решил попробовать.
— Это ты их отправил или кто-то другой?
— Отправил Зиги, я только написал. Ну да, я сглупил, поймите,
я был мальчишкой, и, ну, тоже считал себя немного нигилистом…
— И ты больше ничего не можешь мне об этом рассказать? Ты
ничего о них не знаешь? Даже если бы я после нашего разговора пошел,
к примеру, в полицию, тебе было бы нечего добавить?
— К сожалению, да.
Похоже, Олле и правда искренне сожалеет; он нервно гладит усы,
а Йеспер остекленевшими от лихорадки глазами смотрит в окно
на Эстермальм. За окном течет толпа одетых в темное людей.
С пылающим лицом он натягивает джемпер и снимает с вешалки пальто.
— Идиот, — говорит он и уходит. Олле остается оплачивать счет.
Когда приносят чек, тигр-альбинос всё еще злобно таращится на него.
165
теперь, когда мы это нашли, всё остальное тоже вот-вот выйдет наружу.
Что-то такое витает в воздухе.
Экс-министр сидит, выпрямив спину и изящно заложив ногу
за ногу. Она выжидающе молчит, и это охлаждает энтузиазм Хана.
Он отпивает глоток кофейной гущи со дна чашки. Вернее, делает вид,
что отпивает. Там нет ничего, кроме вязкого сахара.
Хан продолжает:
— Я не знаю, что вы об этом подумаете. И насколько серьезно
к этому отнесетесь…
— Я, например, не принимаю это всерьез, — вставляет Йеспер.
— В любом случае, — с некоторым возмущением продолжает
Хан, — скажу заранее, что я принимаю. Всерьез, я имею в виду. Мы
только что приехали из Лемминкяйсе, от, м-мм, независимого
консультанта. Он довольно известен, хотя не афиширует своей
деятельности. Изи… — Тереш бросает на него предупреждающий взгляд,
и Хан поправляется: — Его зовут Ульв. Вы слышали о нём?
— Не думаю.
— К нему обращаются с такими вещами, по которым больше нигде
нельзя найти информации. С безнадежными делами. Он участвовал
в расследовании по меньшей мере двенадцати смертей. И всегда
помогал, так или иначе. В общем, полиция о таком не распространяется,
но Тереш подтвердит вам, что это правда.
Бывший агент Мачеек кивает. Он чувствует на себе взгляд
женщины и изо всех сил пытается вести себя с ней так, как привык вести
себя на службе с родственниками пропавших, быть отстраненно-
вежливым и авторитетным, — но у него не выходит. Мы любим девочек,
мы любим их больше… Ему так неловко за свои прежние мысли.
Поначалу он старается не смотреть в ее сторону, но в конце концов
поднимает взгляд. На мгновение его неопределенного цвета глаза
встречаются с усталыми изумрудами Анн-Маргрет.
— Его методы не упоминают в официальных документах
расследования, — начинает Тереш. — Таково негласное соглашение
с прокуратурой. Это чтобы не давать защите лишних зацепок.
— Я так понимаю, это какой-то парадетектив? — Под давлением
СМИ полиция вместе с городской администрацией в конце концов
перекопали всё западное крыло стадиона Рингхалле. Сенситив закатил
глаза и всё продолжал указывать, но внизу был бетонный фундамент
166
и только бетонный фундамент. И это был лишь один конкретный
случай. — Я уже насмотрелась на этих некромантов, — с горечью
замечает женщина.
Тереш делает Хану знак подождать.
— Я делаю свою работу не ради торжества закона. Я делаю ее ради
жертвы. — Произнося эти слова, он забывается. Уверенность
возвращается к нему; он снова агент Международной полиции, а не лист
на ветру, каким он сам себя сделал. — Мне всё равно, откуда
и как поступает информация, если она оказывается продуктивной.
Скажу сразу, конкретно с этим консультантом я не работал.
К сожалению, в его компетенции только те случаи, когда жертва уже
мертва. Но в этих случаях его талант неоспорим. Например, Ульв сам
попадал под подозрение. В восьми разных случаях, когда давал
консультации. Не знаю, сочтете ли вы это достаточно убедительным —
я, честно говоря, считаю. Дела были никак не связаны между собой,
и против него не нашли ни одного доказательства. Понимаете?
Женщина задумчиво достает еще сигарету, Тереш предлагает ей
огонь, и Хан пользуется моментом. Он опирается руками на стол
и выпаливает:
— Он ничего не знает про девочек!
— И что это значит? — недоумевает женщина.
Хан смотрит на нее, широко улыбаясь:
— Он не смог дать о них никакой информации. Вообще ничего.
Абсолютно чистый лист: он не знает, где они, не знает ничего об их
прошлом, никаких секретов. Но в этом-то и дело! Он ничего о них
не знает, потому что они не мертвы.
Женщина пугается, но не подает виду, ее элегантная поза остается
неизменной. Тереш замечает в ее реакции что-то подозрительное,
но глубокое уважение к ней мешает ему понять, что именно.
— Это сам консультант вам так сказал? — Анн-Маргрет по-
прежнему вопросительно смотрит на Хана. Тот кладет перед ней
планшет с бумагами.
— Вот мои записи о девочках. А это краткая версия, которую я ему
дал. Его заметки — в самом конце. Смотрите сами, он использует именно
эти слова: «Не мертвы».
167
Анн-Маргрет перелистывает страницы. Горе всего мира вновь
проходит перед ее глазами, фотокопии и даты, вся хронология событий.
Хан продолжает:
— В таких случаях принято давать еще один конверт,
контрольный. Если нет возможности проверить ответ для первого —
у нас это конверт девочек, только с ним нам было бы не за что
ухватиться — его правильность подтверждается верным ответом
для второго. И знаете, кто еще не мертв? — Хан достает из-за пазухи
второй конверт и кладет его на стол. Только сейчас, увидев этот
конверт, Тереш начал воспринимать странный эксперимент Хана
всерьез. На конверте написано «Зигизмунт Берг». Йеспер пока ничего
об этом не знает. Он смотрит, любопытно вытянув шею.
— Я дал ему Зиги. — Хан наконец в своей стихии; он увлекся
и объясняет уже напрямую Йесперу. Дуги причинно-следственных
связей, которые он рисует в воздухе, становятся всё более
фантастическими. То, как одно утверждение параспециалиста
доказывает другое, паутина пунктирных линий, надпись, гласящая
«Аксиома!». А теперь эти письма! Поэтому совершенно необходимо
узнать, что стало с парнем в кожаной куртке — еще один прыжок
стрелки — и тогда всё раскроется!
Только Тереш, который всё это уже слышал, по-прежнему
наблюдает за реакцией Анн-Маргрет. Ее нет. Женщина просто смотрит
на страницу в папке с девочками. На улице понемногу темнеет,
становится холодно. Она поднимает воротник пальто и не смотрит
на Тереша, когда тот пытается поймать ее взгляд. Она уже давно
не читает, а просто сидит, глаза знакомого темно-зеленого цвета
смотрят в одну точку. Что за неуловимое чувство скользит их в глубине?
Тереш думает, что знает. То, как слегка прищуриваются уголки
ее глаз — это неузнавание. Она вспоминает. Но что?
Вечереет, сгущаются синие сумерки, и Хан сияет в них, словно
лампа. Воздух вокруг, в тихой разбросанной деревне, кристально
холоден. Хан откидывается на спинку складного стула и торжествующе
вытирает очки. Сидящий рядом с ним Тереш выбирает самое простое
из решений: протягивает руку и берется за край папки. Женщина по-
прежнему держит ее в руках. Она даже не перевернула страницу.
— Вы позволите?
168
— Да, конечно, — кивает Анн-Маргрет. Она словно только что
проснулась. — Признаться, всё это очень запутано… — И пока Хан
объясняет, что теперь матери девочек следует обратиться в полицию,
Тереш смотрит на страницу с четырьмя фотокарточками сестер Лунд.
Хан выстроил их по возрасту, как жемчужины на нитке.
172
15. ПЛЕСЕНЬ
173
и Сурумаа. Таким образом Катла, заповедный уголок на самом краю
света, оказывается затянута в гигантскую центрифугу.
Продажи билетов на фильм «Видкун Хирд: "Видкун Хирд"» растут.
К своему огромному огорчению, Конрад Гессле видит в кинозалах
именно тот сорт публики, которого больше всего боялся, когда запускал
свой спорный проект. Тяжелые времена придают недовольству
национальную окраску, и перед экранами сидят восторженные молодые
милитаристы и старые нацисты-маразматики. Никто из них
не понимает виртуозного обращения гуманиста Гессле с символами, его
иронии, его чувства абсурда. Эти солдафоны искренне, без тени иронии,
восхищаются Хирдом, позирующим в черной рубашке. В особенности их
впечатляет, как этот колосс в конце концов рушится под тяжестью своих
сверхчеловеческих максим. Им кажется поэтичной бессмыслица,
которую он изрыгает в последних интервью. Озвученные белым шумом
кадры Хирда, пускающего слюни у себя в камере, трогают их до слез.
В конечном счете даже его собственный могучий разум оказался не
в силах вместить в себя эти древние истины. Они оказались слишком
честными, слишком чистыми. Подлинный воин, Хирд до конца прилагал
все усилия, чтобы не подпасть под влияние разбавленной культуры.
В этом были его триумф, гордыня и ад: правда — слишком великая сила.
Это всего лишь одно из абсурдных событий апокалипсиса,
но именно благодаря ему Свен фон Ферсен решает, что пора выйти
из тени. От остроумных статей о лидерстве он постепенно переходит
к «заявлениям в поддержку правительства и вооруженных сил». Позже,
когда Граад и его северные союзники начинают проигрывать в мировой
войне, Ильмараа оказывается единственной страной, способной
организовать реальное сопротивление. Свен фон Ферсен не желает
принимать руку помощи от верблюжьего дерьма: «Оглянуться
не успеешь, как они воткнут тебе ятаган в спину».
Но в итоге фашизм остается в той же нише общественного
сознания, которую занимал всегда — между криптозоологией
и псионикой. Большая часть общества представлена людьми,
не похожими на Свена фон Ферсена. В них слишком развито присущее
северянам чувство стиля, и крайние взгляды не находят отклика.
Деликатная рука редактора выпалывает расово-нетерпимую лексику
из подобных сочинений. В конце концов, не публиковать их вовсе было
бы нарушением свободы слова. Так эта часть суши погружается
174
в Серость, и, вместе с остальным миром, в хаос геополитического
апокалипсиса, — но вместо того, чтобы рухнуть, она скорее растворится.
По-прежнему оставаясь социал-демократической. По-прежнему щедро
раздавая денежные пособия тем, кто бьет баклуши. Крейсеры гибнут
под обстрелами в Северном море, но государство по-прежнему
предлагает безработному человеку искусства возможность
переподготовки в своей сфере деятельности. Граад теряет Полярное
плато на севере, Елинка сгорает в пожаре в трехмесячную зимнюю ночь,
и никто не выживает, но безработный Петер Петерссон по-прежнему
рассказывает о книге, которую вот-вот допишет. Граад оставляет
второстепенный театр военных действий в Катле, собирая силы
для защиты родной изолы, путь в Арду оказывается открыт
для агрессора, фронт с каждым днем приближается, но о книге Петера
Петерссона по-прежнему ничего не слышно. Таким образом, невзирая
на возмущение экстремистов, государство Вааса покидает историческую
сцену с трехлетним оплачиваемым отпуском по уходу за ребенком
и безукоризненно работающим общественным транспортом.
Кажется, ничто не может помешать экологически сознательным
«проектам будущего». В месяцы, когда Серость уже подползает к Ваасе
через океан, сбывается заветная мечта лоббистских групп по борьбе со
световым загрязнением. В промышленных и коммерческих зданиях
гасят искусственное освещение в конце рабочего дня, уличные фонари
накрывают специальными фильтрами. Вааса становится первым
и последним в истории крупным городом, полностью избавившимся
от светового загрязнения. Это не только мера против бомбардировок, но
и забота о птицах, которые без этого легко могли бы заблудиться
в световых лабиринтах города, и тюленях, чей брачный ритм
нарушается из-за слишком долгого дня. Можно над этим смеяться, но
в то время как большой мир на заднем плане превращается в кровавый
вихрь, в Ваасе ты вечерами выходишь с семьей на улицу и ведешь себя
так, будто ничего не происходит. Только далекие взрывы нарушают
глубокое спокойствие зимней ночи, чистоту ее звездного неба. Все
смотрят на него, запрокинув головы.
Старая мать Хана тоже смотрит, у себя в Салеме. Ее глаза
по ильмараанскому обычаю подведены черным, а волосы убраны
под золотой платок. Холодно, и дыхание женщины превращается в пар
на застроенной деревянными домами улице. Той ночью, четыре года
175
назад, Алия Хан видела своего сына в последний раз. Немногим позже —
не больше месяца спустя — он позвонил, чтобы попрощаться с матерью.
Вокруг гуляют семьи, среди прочих — мужчины мобилизационного
возраста. Инаят сказал, что больше не вернется, но они продолжают
возвращаться. Солдаты с Северного фронта. Про войну все тоже как-то
забыли. Всё это своего рода упадок, капитуляция, но в то же время
воплощает девиз, принадлежащий не чему иному, как морализму —
движению, дочерней клеткой которого является социал-демократия.
Он звучит так: «На миг показалось, что у человечества есть надежда».
К тому времени, как звезды начинают искажаться за нависающей
стеной небытия, многие уже не могут воспринимать словосочетание
«конец света» всерьез. Паника угасла. В странном утомленном
безразличии к эвакуации целые семьи остаются в Ваасе. Они играют
в настольные игры в частных домах и просторных квартирах. Они
выбирают богатую витаминами пищу, и когда до прихода Серости
остается лишь несколько дней, о нём всегда оповещает одно и то же
замечательное явление. Плоды покрываются плесенью. Она разрастается
в них с пугающей скоростью. Дети слушают, как апельсины похрустывают
на столе. Споры прорастают в мякоти, яблоки покрываются пухом. Если
попробуешь дотронуться до них, они с треском лопнут. Никто не знает,
почему так происходит. Но к этому времени уже мало кто в состоянии
испытывать страх, поэтому можно сказать, что это красиво.
Мать Хана — одна из тех, кто решает остаться в Ваасе, когда
приходит Серость. Но многие бегут. Они направляются в Арду, ближе
к фронту, подальше от Серости. Там, на Зимней орбите, Анита Лундквист
берет себя в свои прекрасные руки и идет полировать ими патроны
на заводе боеприпасов. В последние годы, особенно после эвакуации,
модель проявляет необычайную силу. Беззаботность и жизнелюбие,
делавшие ее образцовой гражданкой функционирующего мира,
в условиях конца света открываются с совершенно иной стороны. Это
лидерские качества, и Анита становится королевой лагеря беженцев.
Когда Оре Окерлунд встречает ее там, он не сразу ее узнаёт. Кто эта
валькирия? Но потом Анита сама приходит к нему, приветствует
по имени и достает из кармана фартука лекарства, чтобы облегчить его
абстиненцию. Известный минималист и глухой музыкальный критик
благодарен ей. Он рассказывает девушке о том, что творится в мире.
О международной наркоторговле, которая перестала существовать.
176
И о том, как черная банкнота ИИР — интеризолярный реал —
обесценилась, а мировая экономика рухнула. Наконец, Окерлунд
рассказывает и о том, что уже перестало быть миром — обо всем, что
он испытал на пути в лагерь беженцев. Он дошел до Арды пешком.
Опоздав на общую эвакуацию, он два месяца пробирался через скованные
льдом фьорды. Он шел через брошенные города-призраки, он был там
совсем один, и Серость шла за ним по пятам. Он полз по вечной мерзлоте,
где кругом громоздились занесенные снегом обломки сбитых
дирижаблей. Еще Окерлунд рассказывает о лошади, которая везла его
сани и которую он в конце концов съел. А Анита рассказывает ему
о Йеспере. Она говорит о нём только хорошее.
Завод боеприпасов, где работает Анита, является стратегическим
предприятием. Хотя он спрятан глубоко во фьордах, недавно
запущенный Меском на орбиту разведывательный спутник «Мозаика»
обнаруживает его. Экуменический агрессор стирает завод с лица земли
градом бомб, и модель исчезает в вихре войны. Это происходит через
шесть лет после той вьюжной ночи, когда уехали Хан, Йеспер и Тереш.
За южным побережьем Катлы враг материи, Великий Переход,
погребает под собой то, что осталось от изолы. Той, где были Вааса
и пляж Шарлоттешель. Теперь оттуда больше никто не приедет, хотя
в лагерях по-прежнему ждут отставших — друзей и родственников. Где-
то там, посреди Серости, сидит в своей кухне Анн-Маргрет Лунд,
в ее доме тихо и прибрано. Бывшая учительница, одетая в бежевые юбку
до колена и пиджак, смотрит, как плесневеют абрикосы. Пожалуй,
излишне говорить, что в полицию она так и не обратилась. Анн-Маргрет
отпускает руку мужа. Как и остальные, она ничего не может поделать
в этом бесконечно длящемся состоянии, когда ощущение настоящего
понемногу пропадает. Но в то время, как другие растворяются в своих
воспоминаниях, она просто теряется. Как будто ее жизни не было.
Прошлое не ждет ее назад. Она просто бродит по комнатам, одергивает
бабушкины кружевные скатерти и покрывала, расправляет шторы
на карнизах. И вот так, сохраняя достоинство, она отказывается
предаваться тому экстазу, что сопутствует разрушению человеческого
духовного мира. Ничто не наполняет ее ладони, ничто не возвращается.
И когда изола Катла окончательно погрузится в Серость, Анн-
Маргрет Лунд без малейшей радости превратится в белковое тело.
177
16. ЭНТРОПОНАВТ
178
Лагерь разбит на склоне холма, на окруженной елями террасе.
По туманной долине внизу разносится сначала звук скребущей по снегу
лопаты, когда энтропонавт откапывает палатку. А после — стук топора.
С охапкой хвороста в руках Зигизмунт Берг идет через поляну обратно
к палатке. В воздухе плывут крупные хлопья снега, на ногах у мужчины
теперь надеты вытертые джинсы. Куртку он расстегнул, пока работал,
капюшон откинул на плечи — и вдруг он замирает. Впереди, за серой
завесой, что-то пошевелилось.
Тишина. Это та тишина, из которой возникло всё остальное
молчание. Энтропонавт резко, коротко вдыхает; звук дыхания, шум
крови в ушах здесь кажутся такими громкими, что оглушают.
Потрескивают прижатые к коленям дрова. Он стоит, не шевелясь,
привычно сгорбив спину. Снегопад прекращается, Серость теперь
неподвижна, как и он. Тянутся минуты, на электронных часах замирают
цифры «07:48».
Слышится цокот копыт по граниту. Прямо впереди, на скале,
из Серости выходит козерог. Зигизмунт пристально смотрит на него,
а козерог смотрит на Зигизмунта. Глаза у обоих темные, влажные
от холода. На голове у Зигизмунта Берга залысины и конский хвост
стареющего рокера, а у альфа-самца — корона огромных рогов. Позади
животного проходит его стадо, цветные силуэты движутся сквозь
Серость; ноги выпрямлены, копытца подгибаются — они карабкаются
в гору. Рога козерогов прорезают туман, словно копья идущего войска,
из ноздрей у козлят вырываются струйки пара. Молодняк идет бок о бок
с матками, и замыкает шествие сам король. Качнув рогами, козерог
отступает в Серость. Он оставляет энтропонавта одного.
— Не уходи, — просит Зигизмунт плаксивым, пьяным голосом, —
пожалуйста, не уходи! — Он бросает хворост и пытается взобраться
по заснеженной каменной стене. Руки в беспалых перчатках
обшаривают гранит, ноги не находят опоры. Тяжело дыша, он мечется
в тумане среди карликовых елей. Никого нет, все уже ушли, что ты там
ищешь, дуралей?
— Не уходи, пожалуйста, не уходи… Ты как тот старикашка! Знаешь,
тот, что ходит в парк дружить с белочками: «Микки, Микки, иди сюда,
маленький!» Нужда в близости просто смертельна. Ему ее не вынести.
— Но мне так одиноко.
— Ты никогда не будешь одинок, Зиги. У тебя есть ты!
179
Двадцать один год назад, на зимних каникулах, ночью, Зиги стоит
на остановке конного трамвая. Через два дня пятьдесят первый год
станет пятьдесят вторым. Вокруг спит малоэтажный пригород Ваасы,
уже поздно и темно, но Зиги никуда не торопится. Мама не ждет его
домой. Пошатываясь и звеня замками на кожаной куртке, юнец
расхаживает взад-вперед вдоль деревянной скамейки. Прямо за ней —
высокая штакетная изгородь придорожного участка, постоянное
напоминание о частной собственности. Она действует ему на нервы.
Он только что ходил продавать стафф детям богатых родителей.
А незадолго до этого, на празднике Зимнего солнцестояния,
он исполнил прославивший его sprechgesang. Пацанята из младших
классов были в восторге, во всяком случае, хохотали до упаду. Кое-кто
из старшеклассников говорил: «Вот придурок. Он точно не доживет
до двадцати». Но Зиги всё равно плевать на этих гимназистов. Они уже
в системе. Только у «мелких рукоблудов», как ласково зовет их Зиги,
еще есть надежда.
А еще Зиги пьян, и, конечно, ему хочется покуражиться.
Но на остановке «Фалу» в это время никого нет, и он вынужден
обходиться неодушевленными предметами. Вот он бросает вызов
трамвайному расписанию, но расписание дрейфит. Разочарованный
трусостью графика, мальчишка пытается сорвать его со столба,
но жестяная табличка только гнется от его усилий. И поскольку Зиги
самый подлый ублюдок на свете — тот, кто ворует графики, чтобы люди
не знали, ушел последний трамвай или нет — он сдирает листок
с необходимой информацией, сминает его в комок и выбрасывает.
На остановке всё еще пусто, а Зиги по-прежнему в боевом настроении,
поэтому он решает оспорить weltanschauung мусорного бака.
«Эй, что ты сказал?! — Зиги обеими руками пихает поганый бачок,
но тот слишком сыт и доволен собой, чтобы защищать свою честь. —
Я слышал, что ты там говорил. "Обнаглевшее быдло", да еще так
презрительно, "поднимает руку на частную собственность". Что, решил,
что ты сильно крутой, да? "Быдло", "поднимает руку". Спорить? А почему
нет, мы же образованные люди… Только знаешь что?»
У бака нет ни малейшего представления, что хочет сказать Зиги.
У него есть шапка из снега, в которой торчат окурки — и это всё.
Неужели нельзя разрешить дело мирным путем?
180
«Как тебе вот это? А? Нравится? Наверни говна, буржуй!» — Зиги
пинает бачок ногой так, что оставляет на нём вмятину и почти теряет
равновесие. Надругавшись над контейнером, ненасытная стихия
обращает свой гнев на знак остановки. Он раскачивается под ветром,
и на нём написано «Фалу». Получив удар с прыжка, знак начинает
крутиться, как колесо водяной мельницы. Но приземляясь, Зиги
поскальзывается и шлепается на спину. Мелкий снег взлетает в воздух.
Какое-то время Зиги лежит на месте; он смеется, и снежная пыль
оседает на его лицо. Над ним, в темной синеве ночного зимнего неба,
сияют фонари, порхают снежинки. А где-то за ними, в невидимой
черноте, скользят по орбитам прошлого забытые спутники связи. Всё
так красиво кружится — прекрасный, темный мир, готовый исчезнуть
под ударами.
Но для Зиги вечеринка еще даже не началась. Он встает.
Он демонтировал расписание и теперь не знает, ушел последний
трамвай или нет. По счастью, юноша всё еще жаждет изменить мир,
и мы видим, как он шагает вперед: колени джинсов белые от снега,
кожаная куртка расстегнута, а длинные волосы поп-идола развеваются
на ветру… Он идет по улице пригорода, возвращаясь домой пешком. А
по обе стороны дороги, за изгородями из штакетника, дремлют
деревянные дома. Он бросает на них презрительные взгляды: уют — это
мещанство. Он высматривает тот самый, свой любимый.
182
жизни. Но его кеды скользят на снегу, а сам он курит с девяти лет.
И физкультура — не самый его любимый урок.
Карл Лунд регулярно выходит на пробежку с коллегами. И,
разумеется, он не курит. Даже сигар. Хотя пару дней назад Зиги, кажется,
видел — держа кончиками пальцев мусорный мешок с надписью
«БУРЖУЙ» — как он совал одну, большую и похожую на пенис, себе
в рот. Там, в окне стильного деревянного дома. Кстати, еще он не пьет
бренди из графина и не состоит в Les Morts. И не ездит секс-туристом
в развивающиеся страны.
Мужчина бежит, одетый в черный джемпер с высоким горлом,
белая кожа кроссовок сверкает на снегу. Расстояние сокращается, на углу
Зиги поскальзывается и с низкого старта бросается бежать дальше.
Он слышит, как в тридцати метрах за его спиной Карл Лунд кричит:
«Стой, паршивец!» Ладони саднят, легкие горят огнем, но алкоголь пока
еще дарит Зиги сверхчеловеческую устойчивость к боли. На самом деле
он уже надорвал мышцы ног: после многих лет без тренировок
внезапный спринт оказался для них большим сюрпризом. Но Зиги ничего
не чувствует. Он может бежать целую вечность.
Конечно же, это иллюзия: в реальности, у его тела есть предел
возможностей, и после восьми минут погони он дает о себе знать.
На железнодорожном переезде между ними уже всего десять метров.
Круто развернувшись, Зиги взбегает по лестнице на платформу. В тиши
ночного пригорода далеко слышны топот ног по бетону и всё более
неровное дыхание бегущих. Две темные фигуры движутся по платформе
в лучах фонарей, и расстояние между ними сокращается. Бросив взгляд
за плечо, Зиги видит, что буржуа приближается, двигаясь энергично
и выверенно, словно присланный из будущего робот. Мальчик прыгает
с края платформы, нацелившись на закоулки станционной промзоны,
где он частенько шатался в свободное время. Едва устояв на ногах при
приземлении, он бросается вперед по снегу. Он надеется, что там, в тени
железнодорожной насыпи, он наконец оторвется от робота. Когда этот
хрен уже отстанет! Такие обычно боятся даже выйти из дома. Они
звонят своим любимым полицейским и развлекаются с ними.
Между деревянным забором и насыпью — заснеженная полоса;
по ней бежит Зиги. Магия водки уже рассеивается; он хромает,
как подстреленная дичь. Он чувствует, как правую ногу сводит судорога.
183
Чёрт с ним! Осталось совсем чуть-чуть. Не сдавайся, проклятая нога!
Как же хочется курить.
За Зиги бежит Карл Лунд: он уже ловит ноздрями след пота
в воздухе. Он явился из будущего, где конец света так и не настал.
Из людей там остались одни буржуа, а рабочий класс почти истреблен.
Бросив беглый взгляд на окрестности, Карл Лунд видит впереди тупик
из гаражей. Он делает последний рывок перед столкновением, готовясь
припечатать Зиги к стене. Со всей силой. Только взглянув на этого
таракана, он понял, что с легкостью его одолеет. Вытянув руку,
он касается пальцами куртки мальчишки. До стены гаража остается всего
лишь метр земли. Правой ногой Зиги толкает себя прямо к кирпичной
стене, но сведенная судорогой нога не может в точности выполнить то,
что он задумал. План реализуется не до конца: он не взбегает вверх
по стене, лихо, как сераидский мечник. Он поскальзывается, но всё же
успевает схватиться обеими руками за край крыши. Зиги карабкается
по стене, но Карл Лунд ловит его за щиколотку.
— Попался, чёрт тебя дери!
Но тут прямо над ними, на крыше гаража, возникает друг Зиги
и спешит на помощь. Друг Зиги велик и грозен, хотя и искалечен
временем. Он колышется в темноте, точно серое знамя, и зовет за собой.
185
— Да, я так думаю. И вот еще что! Теперь я хочу не просто
исчезнуть из страны.
— Но куда дальше, Зиги? Стран ведь много, они повсюду.
— Я хочу исчезнуть из мира.
Серость над заснеженной поляной синеет. Шипит вода в котелке.
— Боже мой… — вздыхает Игнус Нильсен, урезанный временем-
цензором до безликого обрубка. Горный хребет оставляет его
искаженный, как на перевернутой записи, голос бесплотным, лишенным
эха. — Боже, как мне надоела эта болтовня про исчезновение.
186
— О-оо, я приду! — Зиги швыряет еще снежок, но мужчина
уворачивается. — А со мной ангелы смерти, такие, в кожаных пальто!
Твоей семье крышка! Педрила!
— Отличный стиль, — одобряет Игнус Нильсен из тени за его
спиной, — этот намек на ребят из особого отдела был очень хорош. Ты
поэт. Но поэт не слов, а действий!
— Я изнасилую твою жену!
— Так держать, мой мальчик, так держать! Продолжай!
— Я национализирую твои заводы, ты у меня будешь жить
в Екокатаа!
— Ты слишком углубляешься в теорию, не надо, это тонкий лед.
Ты ведь знаешь, что не разбираешься в этом. Скажи ему, что
он педераст!
— Пидор!
Взбешённый Карл Лунд пытается забраться наверх, но Зиги ногой
швыряет снег ему в лицо и делает вид, что сейчас прыгнет ему
на пальцы, и мужчина падает обратно.
— Хорошо, на этом можно закончить, но напоследок скажи ему
что-нибудь особенно сильное!
— Пидор!
— Сгодится, — говорит Игнус Нильсен, и одетая в кожаную куртку
фигура Зиги исчезает в темноте между гаражами.
188
Энтропонавт идет по горному мосту с открытыми шлагбаумами.
Пустые сторожки дремлют в снегу по обе стороны от дороги. В конце
моста знак: «Неменги-Уул — 36 километров». А дальше, за снегами
и серым туманом, тайга Умайского хребта. Еще две недели назад здесь
извлекались из земной коры богатейшие в мире запасы фтора,
вольфрама и цинка, исключительно редкого самарскита… громыхали
цеха, промышленные отходы окрашивали чистые серебряные ручьи
ржавой пеной. Но всё это в прошлом, теперь здесь тишина и покой.
Энтропонавт спускается по дороге для самосвалов в сумрачную
расщелину долины, где со всех сторон темнеет еловый лес. А перед ним
по заснеженной дороге идут перепутанные следы от копыт.
— Это было грандиозно! Это было полное самоотречение,
самопожертвование во имя народа. Я был машиной управления
на амфетаминовом топливе, я никогда не спал. Никто из нас не спал. Мы
построили всё это из ничего. Лишь с помощью джикутов. Это было
братство народов. Они уважали наше оружие, а мы их живой ум и танец.
За шесть лет, из ничего, мы построили страну. Рабочие трудились
до смерти — в болоте, по пять суток без отдыха; они буквально умирали
на стройке, от сердечных приступов, от переутомления…
— Под дулом пистолета?
— Ты думаешь, что это так, но ты не прав. Конечно, сейчас так бы
и вышло, но в те времена — нет. Ты не можешь представить, ни что
происходило здесь, ни как это было. Пьянящее счастье, которое
пронизывало весь мир!
— Пьянящее счастье? У вас все поголовно сидели на амфетамине, а
он тогда еще даже не прошел медицинских испытаний.
Но Игнус не слушает.
— О да, я говорил потрясающие вещи! Я был на белом коне, я стоял
посреди метели и произносил речи. На стройке, в горах… Я потрясал
мечом, а у меча на навершии были серебряные солнечные лучи. И всюду
вокруг меня реяли белые стяги с вышитыми серебром гербами: оленьи
рога, устремленные в небо, а между ними пятиконечная звезда. Все, кто
пришел со мной сюда, были счастливы, Зиги! Коммунизм могуч! Вера
в коммунизм — великое вдохновение! Клянусь! Это прекрасно, верить
в человека, но без него самого!
— Без него нет ничего.
189
— Вовсе нет. Была метель, но было светло, было утро. Коммунизм
белый как снег, он сверкает! Коммунизм — это рассвет, это ликование!
Серый цвет вокруг энтропонавта начинает опасно редеть. Мир
белеет, и из груди Игнуса в тени еловых деревьев начинает
пробиваться корона серебристых лучей. Падающий снег сверкает в них,
как серебряное конфетти, в мир угрожающе просачивается цвет.
Зигизмунт резко останавливается. Он закрывает уши руками и кричит:
«Хватит! Прекрати!»
«Хватит, прекрати…» катится над лесом, рассекая воздух, словно меч.
— Прошу меня простить, дружище Зигизмунт, — слышится голос
аномалии.
Тяжело дыша, человек стоит посреди лесной дороги, снова
туманной и полутемной. Серость возвращается, энтропонавт
с облегчением выдыхает.
— Ты это что… с ума меня хочешь свести?
— Нет, я всего лишь хотел, чтобы ты понял, как хорошо тогда было.
Что это было за время. Что за прекрасное время! Прошу прощения…
— Это время ушло. Оно осталось на ваших перфокартах и закопано
в дерьме. Теперь уже никто не скажет, что там было. Никто не знает,
как оно было на самом деле. Его там больше нет. То, что было на самом
деле, исчезло, осталась только Серость. Это муляж. Ты это знаешь. Я ведь
это знаю.
— Это твои девчонки так говорят, — тихо шепчет цитоплазма
на ухо Зигизмунту. Ели чуть колышутся, в Серости темно,
но соблазнительно мягко. — Это всё твои девчонки, девчонки ни во что
не верят, все они мещанки, Зиги.
— Они не были мещанками.
— Они были мещанками, каждая из них. Они читают свои журналы
для девочек. Ревашольские буржуазные мода и парфюмерия, истории
о потере девственности. Всё это — мещанство. Каждая девушка на самом
деле — оружие буржуазии.
— Ты их не знал, ты не знаешь, о чём они думали. Никто не знает,
о чём они думали. Я тоже не знаю, но ничего мещанского в них не было,
Игнус. Это было что-то другое.
— Если ты так хочешь в это верить — пожалуйста. Но лучше верь
в человека без него самого, верь в коммунизм.
— Я пытался, но я не могу! У меня не выходит… я не коммунист.
190
— Но почему тогда ты говоришь со мной? Я ведь и есть
коммунизм, тот самый призрак, что ходит по земле. Почему ты был со
мной все эти годы, если не веришь в коммунизм?
— От злости на тех, кто лучше устроился в жизни, Игнус. К тому же
ты чудовище, гротеск. Кто откажется от компании чудовища?
— Я не чудовище.
— Ты чудовище, тебя называют «апокалиптический кровопийца».
Ты слышал, чтобы кого-то еще так называли? Ты единственный! Вся эта
бойня в Грааде прошла через твои руки, везде твоя подпись. И даже
когда вы отступали, когда Мазов уже не отдавал приказов, ты велел
сажать вражеских солдат на колья. Двенадцать тысяч человек. Вы
обтесывали под колья ёлки на корню! Целый лес из кольев, Игнус, это
чёрт знает что!
— Это ради того, чтобы мне дали построить мою страну! Мое
государство будущего. Пойми, они никогда не оставили бы нас в покое…
Они затравили бы нас, словно дичь!
— Может, и так, но это уже перебор. Посмотри, кем ты стал!
Кровопийцей!
Человеческая речь звучит неуместно в молчании Серости. Она эхом
разносится в сумерках под деревьями, когда Зигизмунт бредет сквозь
сугробы. Это старая хитрость К. Вороникина, великого энтропонавта:
в Серости надо разговаривать. Иначе впадешь в тоску, и прошлое придет
за тобой. Но Зигизмунт может этого не бояться. Впервые войдя
в Серость, он, к своему большому огорчению, обнаружил, что не может
вернуться, как все. Вернее — может, но не туда, куда ему так хотелось.
И это делает его незаменимым для дела Мазова. Исчезновение сестер
Лунд буквально наделило Зиги особыми энтропонетическими
способностями.
Утро кончается, начинает темнеть. Через несколько десятков
километров начнется глубокая Серость, время суток там больше
не определяется. Нужно беречь батарейки. Он раздумывает, но потом
все-таки включает фонарик. Снег искрится в его луче, когда Зигизмунт
направляет его на своего беспощадного друга. Бесформенный силуэт
Игнуса просвечивает насквозь.
— Посмотри на себя! Ты жалок. Было бы лучше для всех, если бы
они сработали чисто. Что за дилетантство! Я бы сжег все кинопленки
с тобой. Это как-то жестоко — оставить тебя вот так…
191
— Но тогда ты никогда не узнал бы меня, Зиги. Подумай обо всем,
через что мы прошли. Не всё ведь было так плохо.
— Разве я о себе? Я говорю о тебе. Разве не было бы лучше, если бы
тебя здесь не было? Не было ни леса из кольев, ни амфетамина,
ни затертой цитоплазмы — кому всё это было нужно?
— Всё равно это больше ничего не значит, — тянет Игнус, — ты
сам это знаешь. Неважно, скольких мы убили. Скоро конец света. Скоро
обо мне никто не вспомнит. Что уж говорить о тебе. Если не будут
помнить даже сильных мира сего.
— Вот и правильно. Так будет лучше. И кто это сильный мира сего?
Ты гнусное пугало, весь мир был в ужасе от твоих бесчинств!
— Ты сам творил бесчинства! Посмотри на свою руку, Зиги!
Не будем забывать…
— Ну, скажи это! Еще слово, и тебе конец! — кричит
энтропонавт. — По сравнению с вами я ничего не сделал! И вообще —
кто из нас комиссар революции? Может быть, ты?
— Нет! — мерцает Игнус; он напуган. — Прости меня, друг, десять
тысяч извинений! Ты один, Зигизмунт Берг — комиссар революции,
глава партии твоего разума. У меня нет никаких полномочий. Всё, что
у меня есть — эта скромная самокритическая речь, которую я сочинил.
Прими ее. Но не убивай меня. По ту сторону меня — ничто. Я сделаю всё,
чтобы остаться. Всё что угодно. Я — надежда.
— Ты знаешь, чего я хочу. Это последнее. Давай, говори!
Но Игнус не может говорить. У него нет рта. Дефект кинопленки
трепещет под лучом фонарика. Это верх жестокости. От него требуют
невозможного. В лесном воздухе вокруг повисает неловкое молчание.
Все смущены.
— Почему, Игнус? — повторяет энтропонавт и подходит ближе,
чтобы заглянуть с фонариком в сердце истории. — Зачем вы сделали
это, в этом же не было никакой пользы. Что, отступая, вы грабили
банки — это я понимаю, это было необходимо. Даже то, что вы угнали
с собой симфонический оркестр, насильно. Люди ведь любят музыку.
Но это? Кому и какая от этого радость? Почему «Харнанкур», ведь эта
модель ничего не стоила! Скажи мне, и можешь остаться.
— Но я не знаю, — печально произносит повернутый вспять голос,
звуковая дорожка замедляется. — Я не могу знать того, чего не знаешь ты.
192
Довольно разговоров. Энтропонавт отряхивается. Снег осыпается
с плеч его анорака. Он идет дальше, один. Впереди, в освещенной
фонариком заледеневшей колее, по снегу бегут отпечатки копыт.
Наконец из темноты появляется стадо козерогов. Они неподвижно стоят
посреди дороги — как экспонаты музея естественной истории. Иногда
кто-нибудь из самок вздрагивает, фыркает: это нервный импульс,
мышечный тремор. Спины чучел уже покрыты снегом, но от их морд идет
пар, они всё еще дышат: некоторые будут дышать еще несколько дней,
некоторые — неделю. Одетая в анорак фигура с безразличием
профессионала движется сквозь стадо, пока на стену из елей не падает
тень освещенных фонариком рогов вожака. Зигизмунт смотрит
в остекленевшие глаза животного. Он видит распавшееся чувство
времени. Примитивная мозговая кора автоматона уступает Серости
раньше человеческой. Охотники из окраинных районов пользуются этим,
промышляя в зонах энтрокатастрофы. Конечно, рано или поздно они
и сами сходят с ума и не возвращаются. Но только не Зиги, у него особые
способности. Он снимает с пояса нож и перерезает горло белковому телу.
193
17. ХАРНАНКУР
194
судном, совершившим интеризолярный перелет, была «Анастасия
Люкс», и произошло это десятилетием позже.
Через семьдесят пять лет, когда отгремели революции рубежа
веков, о «Харнанкуре» уже почти забыли. Документальные
свидетельства и газетные архивы, вероятно, были утрачены в пожарах
граадской революции, но всё же событие было слишком масштабным.
Если даже в таких малозначительных случаях, как исчезновение
комиссара Юлия Кузницкого, историческая память заявляет о себе
отрезвляющей пощечиной — то куда мог пропасть первый в мире
интеризолярный рейс с полутора тысячами человек на борту?
В послереволюционные десятилетия «Харнанкур», казалось,
окончательно исчез из истории. До пятидесятых годов, когда интерес
к исчезновениям среди представителей среднего класса развитых стран
внезапно приобрел масштаб субкультуры — феномен сам по себе
не менее загадочный. Те, кого прозвали дезапаретистами в честь книги-
бестселлера своего жанра Los Desaparecidos, — по большей части,
молодые мужчины, не пользующиеся успехом у противоположного
пола, — обратили внимание на одну фотографию: некто Надя
Харнанкур, не представляющий особого интереса случай исчезновения,
стоит на пристани. В меховой шапке на голове она машет платком,
опираясь на руку главного инженера. Позади них несметные толпы
людей, и все они машут чему-то в небе. Но в небе над ними лишь
загадочная пустота.
Эта пустота — святой грааль дезапаретистов. Они считают, что
именно там, посреди снегопада, находится самое убедительное из их
доказательств. Демонстрационную модель названного в честь Нади
дирижабля забрали с собой коммунисты, когда отступали из Граада
в Самару — в свою тогда еще Революционную, а ныне Народную
Республику. Оригинал выставлен в музее энтропонетики в Сапурмат-
Улане, и коммунисты относятся к нему с большой серьезностью. Беда
лишь в том, что никто не воспринимает всерьез самих коммунистов.
Энтропонавт из СНР К. Саронович Вороникин в своих мемуарах
приводит следующие аргументы: корабль должен был существовать,
поскольку его модель инженерно целесообразна. Иными словами,
он мог бы перевезти через Серость более тысячи человек
в коммерческом рейсе со всеми удобствами. Подобный промышленный
проект должен был стать выдающимся научно-техническим
195
достижением своей эпохи. Зачем было оставлять незавершенной работу
над чем-то столь коммерчески привлекательным? Это противоречило
бы принципам диалектического материализма.
Критики говорят, что более двухсот экспедиций в Серость
не проходят бесследно для разума. Вороникин же говорит, что проект
был запущен в работу, но сам корабль — опять же, по словам
Вороникина — без вести пропал в первом рейсе. Так был ли проект
осуществлен? Мог ли «Харнанкур» быть неким неудачным прототипом
«Анастасии Люкс»? Почему не сохранилось никакой документации?
Так или иначе, K. Вороникин утверждает, что на основе модели
был создан корабль, который, в свою очередь, отклонился от курса
во время полета через Серость и столкнулся с неизвестным
энтропонетическим феноменом.
196
18. ТРИ ПИРОЖКА С МЯСОМ
197
года. Потом будет встреча одноклассников, потом обрушится Северный
перешеек, и в развернувшейся цепочке событий станет очевидным, что
то, что сияет за спиной Амбарцумяна, было не чем иным, как последним
этапом развития этой стихии.
Темно, кроме того света, что падает снаружи. За окнами идет снег;
он испаряется в излучении мыслей «Ноо», так и не долетая до улицы,
лежащей шестьюдесятью этажами ниже. В Мирове больше никогда
не будет зимы. Она осталась только здесь, под самым небом. В зале
прохладно, из полутьмы проступают очертания колонн. Звонит телефон.
Амбарцумян подходит, в костюме и босиком. Тени снежинок танцуют
на стеклянных витринах вокруг; в них покоится крупнейшая в мире
частная коллекция свидетельств исчезновений. Когда-то, задолго
до того, как стать пятидесятилетним мазутным миллиардером,
Амбарцумян был юношей, не имевшим успеха у противоположного пола.
Он — один из первых. Торжественную тишину зала нарушает только
трель телефона. Мужчина садится за стол и щелкает клавишей
динамика. Свободную руку он кладет на стоящий на столе череп Рамута
Карзая. Это подлинный.
— Слушаю.
— Какой-то мужчина из Катлы, код города Ваасы, — сообщает
верный секретарь. — Он говорит, что номер ему дали на аукционе
для частных коллекционеров, но мне кажется, он хочет попросить в долг.
— Почему?
— Ну, это международный звонок за счет собеседника.
Амбарцумян раскатисто смеется.
— За счет собеседника! Ну ладно, соедини. А что до денег... —
миллиардер медлит: одна рука на черепе Рамута Карзая, другая в седой
бороде. Он огромного роста.
— В долг вы не даете, — говорит секретарь.
— Именно так. Принципиально. Соединяй.
Линия переключается на международный звонок, и из матерчатого
зиккурата динамика в зал начинает сочиться Серость. Сигнал проходит
через Великое Неведомое, от Катлы до Граада, в виде энтропонетической
последовательности. По пути ретрансляционные станции очищают речь
от шума истории, но кое-что всегда остается и проникает в провода —
станция-призрак. Ее тихий голос на непонятном языке напоминает,
для чего она здесь. Чтобы положить конец жизни. «Asimuth-Boreas-
198
Sector...» прорывается в эфир на скрытой радиочастоте и снова пропадает.
Амбарцумян к этому уже привык. Сквозь наводки до него доносится
человеческий голос, искаженный тремя тысячами километров Серости.
Он говорит:
— Алло, здравствуйте, меня зовут Инаят Хан.
— Как?
— Инаят Хан.
— Хорошо, Ят Хан, откуда у вас мой номер?
— Ина-ят Хан. С ярмарки в Норрчёпинге, с аукциона. Мне сказали
позвонить вам... насчет вашего хобби. Это ведь... — мужчина чем-то
шуршит, — ...господин Амбарцумян?
— Да, это я.
— Вы собираете вещи исчезнувших людей?
— ...Исчез... — шепчет Серость в динамике.
— Да, собираю, — отвечает Амбарцумян, — и нет, это не хобби.
Я вкладываю душу в то, чем занимаюсь. Я отношусь к этому со всей
серьезностью.
— Я тоже. Уж в этом можете быть уверены.
— Неужели? «Вещи исчезнувших людей» — ну, о чём мы говорим!
Правильный термин — «свидетельства исчезновений». — Амбарцумян
в своем полутемном зале удовлетворенно откидывается в кресле.
Отлично сказано. Кресло обито дорогой кожей.
— Слушайте, я сам знаю, какой термин правильный. — Хан
понемногу начинает нервничать. Разговоры между дезапаретистами
редко бывают душевными; назревает ссора. — Та вещь, насчет которой
я звоню, не первая моя покупка. И нет, я купил ее не в качестве пресс-
папье. Если вы этого боитесь.
— И что, вы профессиональный коллекционер?
— Вам не пришлось бы об этом спрашивать, если бы вы дали мне
сказать, что я купил!
— И насколько обширна ваша коллекция?
— Вот видите! Вы не позволяете мне сказать!
— Отчего же, позволяю. Но для начала я хочу понять, с кем
я говорю. — Амбарцумян не повышает голоса, от визгливых интонаций
неудачника осталась лишь еле заметная дрожь. Наконец, после долгих лет
тренировок. Это как прыщи, но чисто психологическое. У него почтенная
седая борода. Мужчина гладит череп Рамута Карзая, будто кошку.
199
— Так или иначе, венец моей коллекции — техническая модель
«Харнанкура», — с визгливыми нотами в голосе объявляет Хан.
— С кем это ты там? — нарушает драматизм момента женский
голос на заднем плане. — Иди есть, а то остынет!
Хан прикрывает трубку рукой, но в зале всё равно слышно: «Мама,
я разговариваю! Не мешай!»
— Мама, — шелестит сквозь Серость, — это моя мама.
Амбарцумян качает головой. Он еще ниже склоняется над столом.
— Так у вас есть «Харнанкур»?
— Да, у меня он есть, — подтверждает Хан.
— Копия?
— Нет, я украл его из Сапурмат-Улана. Разумеется, у меня
не оригинал. И у вас тоже! — Хан переводит дух. — Я же верно понял, что
вторая копия у вас, да? Поэтому я и звоню. Это прописано в договоре,
ответственность владельца. Я должен получить у вас инструкцию
по обслуживанию.
— Вы вообще знаете, что это такое? — Амбарцумян убийственно
серьезен. — Вы понимаете, насколько это важно?
— Кроме них, ничего не осталось.
Амбарцумян медленно кивает.
— Верно. Вам следует... посвящать ей время. Заботиться о ней. Вы
должны думать о ней, как о девушке, понимаете? Как о прекрасной
девушке. Вы когда-нибудь видели хоть одну? Будьте ответственны, это
не игрушка.
— В каком смысле — думать о ней?
— Такова инструкция. Вы же не думали, что я буду рассказывать
вам про выключатели? Например, вы знали, что была и третья копия?
— Третья копия? — недоумевает Хан.
— Конечно, не знали... — Амбарцумян величественно складывает
руки на груди. — Теперь вы знаете: была еще и третья копия. От нее
осталась только пустая витрина. На нее нужно смотреть. Всё время.
Не теряйте ее из вида. Не оставляйте ее одну. А если нужно будет
уйти — думайте о ней. По-вашему, то, что оригинал выставлен
в музее, — просто совпадение? Представьте: сотни людей проходят
мимо, каждый день. Смотрят на нее. А когда музей закрывается, за ней
следят сторожа.
Хан не отвечает; в эфире, точно призрак, завывает Серость.
200
— Это невозможный объект, — подводит итог Амбарцумян. —
Для него в мире больше нет места.
201
От профессионального высокомерия в голосе Хана не осталось
и следа.
— Да, — произносит он.
— Значит, вы понимаете, о чём я говорю. Хоть кто-то это
понимает... — Рука миллиардера соскальзывает с черепа Рамута Карзая.
За окнами блуждают лучи прожекторов далекого аэростата, тени колонн
крадутся по полу. — Когда это началось? — спрашивает Амбарцумян.
— Восемнадцать лет назад. Тогда был первый раз. И с тех пор... —
Хан замолкает.
— И с тех пор всё чаще и чаще, верно?
— Да, — отвечает Хан. — И от остального тоже.
— Что за «остальное»? — Амбарцумян ложится грудью на стол
и прижимается к динамику ухом. — Или это всё остальное?
— Да. Переулки, девушка на велосипеде, и свет, или когда какая-
нибудь лошадь посмотрит. Особенно животные…
— Весь мир?
— Да. Весь мир.
202
— Со временем становится хуже. Но в конце концов... — голос Хана
искажается в шипении Серости, — в конце концов оно... это чувство... оно
как-то меняется. Делается хорошим.
— Хорошим?
— Да. Как будто всё будет в порядке.
— Как будто всё будет в порядке... — вздыхает Амбарцумян. —
У меня ее больше нет. И это к лучшему. Я ее продал. Оставшуюся модель.
Давным-давно. Это бесконечное наблюдение, ответственность... —
он собирается с мыслями, — всё это меня измотало.
— Вот так просто — продали?
— Да, вот так — к тому же дешево, первому участнику торгов.
Он показался мне надежным. Он тоже этого хотел, это было важно. Ей
нужен тот, кто будет о ней заботиться. Тот, кто будет много смотреть
на нее и не даст ей исчезнуть. Как я. Все-таки тысяча пятьсот человек...
— Но в реестре было указано, что она у вас!
— В каком реестре?
— В реестре аукциона, — голос Хана становится всё более
резким. — Иначе я бы с вами не говорил! Я говорил бы с новым
владельцем.
— Ничего не понимаю. Тот человек должен был зарегистрировать
ее на себя. Вы уверены? — Всё еще держа череп в руке, Амбарцумян
встает и обходит вокруг стола. — Возможно...
— Кому вы ее продали? Или вы не помните?
— Конечно, помню, — фыркает Амбарцумян, — его звали Берг.
Частный коллекционер.
— Зигизмунт Берг? — выпаливает динамик. — Черные волосы,
худощавый?
— Вроде бы так, да. Это было... так, когда это было? Лет десять
назад, но — да. Зигизмунт Берг.
— Вы точно уверены? Он сквернословил? Нет, скажите лучше —
он говорил с акцентом? Как если бы он был из Ваасы?
— Боже, да не помню я таких деталей... Может, и с акцентом.
Почему это так важно?
— И вы сказали — десять лет назад? В каком именно году?
— В пятьдесят девятом. Может, в шестидесятом. А что?
— И в любом случае позже пятьдесят седьмого?
203
— Совершенно верно, у меня есть документы. Но сперва будьте
любезны ответить, — приказывает Амбарцумян, потрясая черепом
в сторону динамика, — почему это так важно?
— Потому... — голос в зиккурате срывается от волнения, — что
в пятьдесят седьмом году этот человек был убит!
Великан миллиардер наклоняется к динамику:
— Что? Что вы сказали?
Но Хан на другом конце линии больше его не слушает. «Зацепка!» —
выкрикивает он. Последнее, что слышит Амбарцумян — удаляющийся
голос в нарастающем шуме помех: «Мама, мама! Я нашел зацепку!»
210
корабль, словно кошачье мурлыканье; стрелки за стеклами приборов
подпрыгивают. Добро пожаловать, энтропонавт.
Мужчина нажимает подписанную самарским алфавитом кнопку
«СТАРТ» на корабельном магнитофоне Стерео-8. На катушке девичьим
почерком с завитками написано: «Зиги. Музыка для полета на край
света». Пока лента еще не сдвинулась с места, прямо над последней i
в имени «Зиги» стоит сердечко. Из динамика доносится рок-музыка
пятидесятых, ныне позабытая группа алкоголиков-суру. Прекрасная
песня, которую, увы, так и не сумели понять буржуа. Трек #1 —
Helvetti7 — был слишком сложным, слишком мрачным, и слова его были
слишком жестокими для их закоснелого, ограниченного, будто плодный
пузырь, музыкального вкуса. Пусть они катятся в ад. К тому времени,
когда Серость затопит их кухни и превратит их в белковые тела, этот
ансамбль, вопреки стараниям, так и не добившийся успеха у публики,
в полном составе упьется до смерти возле сельской лавки в Лемминкяйсе.
Зиги прикуривает самокрутку. Он стоит посреди кабины в своем
шерстяном свитере и кивает в такт. Вот она, реальная музыка. Говорит
обо всем, как есть. Но все-таки чего-то не хватает.
213
Зигизмунт Берг встает перед иллюминатором, положив руки
на рычаги управления. Рычаги вырастают из-под пола, из коробки
передач, словно пара ветвистых рогов. Мужчина включает
транзисторный радар. Он настраивает аппарат на скрытую
радиостанцию, и по ее сигналу вычислительная машина размером
в полстены рассчитывает курс. Сигнал исходит из бесчисленных точек,
созвездия суперпозиции на расстоянии четырех тысяч километров.
Голосовая часть передачи накладывается на вибрацию струн
из динамика. Девушка с кошачьим голосом повторяет по кругу,
бесконечно, сквозь все времена, и для нее — наблюдателя,
находящегося в воронке Родионова, — это одно и то же одномоментное
и неизмеримо сложное событие, идеальная замкнутая система: «Asimuth-
Boreas-Sector-Oreole-Laudanum-Ultra-Tricoleur-Ellips-Nadir-Ellips-Gamut-
Asimuth-Tricoleur-Iikon-Oreole-Nadir».
Энтропонавт тянет рычаги на себя и вниз. Глаза у него покраснели.
Малый аэростат взлетает с площадки на крыше больницы. Винты
закручивают Серость в спирали, и лопасти развеивают Игнуса Нильсена
в воздухе.
214
ремень расстегивается, и рука с торчащей в ней капельницей хватает его
за галстук.
— Ты... — хрипит ему в лицо Мачеек, сжимая галстук в кулаке, —
ты должен мне помочь!
Напарник выхватывает пистолет, но Следователь поднимает руку:
— Стойте!
— Я кое-что нашел! В Ваасе! По одному закрытому расследованию.
Дирек Трентмёллер, он убивал детей, двадцать, или даже больше,
возможно, и сестер Лунд, пожалуйста...
— Отцепитесь!
Агент-изменник отпускает галстук и падает:
— Мой блокнот, там всё записано, обещай мне! Если бы не это, я бы
не сбежал, вы должны проверить...
Ангел смерти стоит рядом и оттирает кровь с галстука. Где-то
внизу гойко судорожно ищет блокнот:
— За это можно получить медаль! Повышение — точно... —
Следователь отворачивается, и его напарник торопится привязать руку
Тереша обратно к носилкам. — Пожалуйста!.. — доносится сквозь шум
моторов срывающийся голос.
Следователь смотрит на город, проплывающий под брюхом
аэростата; галстук полощется в потоке воздуха от винтов.
— Оставьте это, Мачеек, — сейчас его голос звучит почти
человечно. — Дирек Трентмёллер ни при чем, об исчезновении этих детей
не сообщалось. И это единственное, что есть хорошего в этой истории.
Впереди вспыхивают сквозь снегопад огни больничной посадочной
площадки, а за ней высится зубчатый трон небоскребов «Ноо».
Там мазутный миллиардер наблюдает, как крошечный огонек
аэростата скорой помощи исчезает в метели на другой стороне реки
Веры. Перед его глазами угасают мысли «Ноо»; котировки падают, Граад
отправляется на войну. Завтра начнется всеобщая мобилизация.
Осталось недолго. За его спиной выстроились больше трех тысяч
свидетельств исчезновений, но это зрелище Сарьян Амбарцумян мог бы
назвать жемчужиной своей коллекции.
Под его рукой покоится стеклянная витрина — посылка,
прибывшая вечерним магнитопоездом из Ваасы. Она пуста.
215
19. Я НЕ ШУТКА
216
дикий. — Мне дали это на случай чрезвычайной ситуации. Такой,
как сейчас. Почему вы не отвечали на звонки?
— Вы говорите, как Измаил.
— Простите, что?
— Вы говорите в точности как Измаил.
— А-а... Вы знаете Измаила?
— Я и есть Измаил, — отвечает верный секретарь, и лифт
трогается с места. Ускорение проходит сквозь тело Хана.
— Вы волновались? Почему? И почему вы не отвечали?
— Я... — Секретарь колеблется. — ...Я не видел и не слышал
господина Амбарцумяна уже два дня. Последним его распоряжением
было прекратить все звонки и никого не впускать.
— Это было позавчера?
— Да, после того, как он получил вашу посылку, Инаят Хан.
— Понятно, — кивает Хан зеркалу; на стеклах его очков капли
от растаявшего снега. Он снимает очки и вытирает их рукавом
ветровки. — А больше он ничего не получал? За это время? Чего-нибудь
от Международной полиции?
— Как я сказал, с тех пор я с ним не разговаривал.
— А, ну да... — Кабина лифта бесшумно скользит вверх, под небеса.
От перепада давления закладывает уши. Хан сглатывает, проходится
кругом по лифту и встает лицом к двери; рюкзак так и висит у него
на груди.
— Господин Хан, — вдруг шепчет динамик.
— Что?
— Пожалуйста, убедитесь, что он в порядке. Скажите ему, что
я очень просил связаться.
— А что, он может быть не в порядке? — Подъем замедляется, руки
Хана всплывают в стороны, как в невесомости. — Почему он должен
быть не в порядке? — спрашивает он. Но секретарь не отвечает. Двери
лифта открываются перед Ханом: «Дин-нь...» Луч света разрезает
темноту зала на шестидесятом этаже. Внутри воет ветер, покрывала
на витринах колышутся, как призраки. Летят снежинки. Крупнейшую
в мире частную коллекцию свидетельств исчезновений медленно
заносит снегом.
217
Слышится клацанье ботинок по линолеуму. Следователь идет
по коридору ночной больницы; в его руке чемоданчик с переносным
телефоном, прикованный цепочкой к запястью. На лацкане блестит
голубой эмалью крошечный значок — цветок незабудки. У дверей
отделения интенсивной терапии дежурят двое полицейских. Один
дремлет.
— Спите? — наклоняется Следователь к его уху. — Я мескийский
диверсант, а в этом чемодане — пятикилотонная бомба. —
Под испуганным взглядом напарника полицейский открывает глаза
и растерянно трет их. — Мы только что лишились важнейшего
стратегического объекта в виде центральной больницы города Мировы.
Погибли три тысячи мирных жителей Граада. И всё потому, что вы
не делаете свою работу!
Полицейский вскакивает с места и вытягивается, выпятив грудь;
взгляд у него по-прежнему ошалелый. Следователь не успокаивается:
— Ну, и чего вы встали? Что толку от того, что вы спите стоя? Кто
я? Где мое удостоверение? Почему я без именного разового пропуска?
Следователь проходит дальше, в темный зал, и оба полицейских
вздыхают с облегчением, когда двустворчатая металлическая дверь
закрывается за его спиной. По обе стороны зала — кабинки,
разделенные клеенчатыми шторами; в крайней у окна светится какой-
то медицинский аппарат. Дойдя до нее, Следователь разворачивается
на каблуках и отдергивает пластикатную занавеску:
— Мачеек, мне нужно, чтобы вы отговорили своих друзей от их
плана. Вы должны позвонить им. Сейчас же.
В изголовье койки — капельница с раствором морфина; видно,
как падают капли. Плохой знак: ее давно должны были убрать.
Искалеченный агент смотрит в окно, за которым идет густой снег:
— Тебе нечего мне предложить.
— Я и не должен ничего вам предлагать.
— Я знаю, что ты мне скажешь. «Не сообщалось...» Ты ни черта
не смыслишь в расследованиях. Ты duch, zjawa. Такие, как ты, только
и могут, что стращать.
Duch, zjawa. Подобным обычно развлекаются безработные
граждане: им нравятся истории о «духах» и «призраках», которые
пробрались к власти и плетут вокруг них паутину лжи.
218
— Такие, как мы с вами, Мачеек. Мы — агенты Международной
полиции. Задача Международной полиции — не расследовать. Задача
Международной полиции — сохранять мир в его настоящем виде.
Мачеек отводит взгляд от окна:
— Этот твой мир в его настоящем виде — полное дерьмо.
— Ух ты! — изображает удивление Следователь. — Да вы философ.
И что же, вам нравится то, что планирует для человечества Сен-Миро?
— Здесь один нигилист — это ты, duch.
— Стало быть, план Сен-Миро вам не нравится. — Следователь
наклоняется к кровати, черты его лица заостряются в зеленоватом свете
кардиомонитора. — ...Зато вам нравятся куда более безумные вещи? Или
вы не знали, с какой компанией связался ваш друг? Ваш ненормальный
приятель? Я тоже не знал. Что у них за хобби, с чем они играют...
Мачеек приподнимается на кровати; от усилия повязка на его
плече окрашивается красным.
— Хан? Хан гений. Вы его не остановите.
— Ну да, — пожимает плечами Следователь, — он знает, что
делает. В отличие от вас. Но вы можете его отговорить.
Мачееку хватает этого признания слабости.
— Ну уж нет, старик. Даже не проси. Лучше пусти мне морфий
посильнее. Я не достаю. — Он откидывается на подушку, но смеяться
ему больно, и веселье быстро заканчивается.
— По-моему, вам уже хватит наркотиков.
— Наркотиков... — передразнивает Мачеек.
Следователь смотрит на него с брезгливой гримасой. Перед ним на
больничной койке лежит мокрая человеческая развалина, голый торс
сочится кровью и по́ том.
— И как вам здесь? Нравится? Вы довольны своей участью,
Кончаловский?
Тереш качается на волнах морфина. Темные волны накатывают
одна за другой, снежные хлопья падают в воду. Холод обжигает. Шанс!
Детские руки подхватывают его, не давая утонуть. Маленькие сильные
руки... он солдат любви.
— Да, — отвечает он, наблюдая, как на кардиомониторе
подпрыгивает зеленая точка: успокаивающе, ритмично. — Я в полном
порядке. Мне сказали, я больше не смогу нормально ходить, но знаешь
что? Мне никуда и не надо. Я ненавижу эту страну. Ненавижу Граад.
219
Ненавижу Международную полицию и Моралинтерн. Они для меня лишь
инструменты, и сам я только инструмент. Я ведь знаю... почему я здесь.
Кто меня сдал. Не трать воздух, я не идиот. Я знаю, что мое дело сделано.
Светящаяся зеленая линия убегает в темноту.
— Что он получил за меня? Хан. Что ты ему дал?
221
Мачеек грустно улыбается.
— Это ведь что-то хорошее?
Не отвечая, Следователь открывает перед Терешем чемоданчик
с телефоном. Внутри загорается подсветка; с клавиатуры соскальзывает
записная книжка с эмблемой-голубем* — блокнот Тереша. Между
страниц вложена фотография. Это уже не его.
— Должно быть, что-то очень хорошее. — Тереш ненадолго
задумывается. — Теперь у вас есть гражданин Ваасы, чьих перемещений
вы не можете контролировать, так? Ты ничего ему не сделаешь,
он сотрудничает со следствием... но он вас переиграл. Ты сам не понял,
что ему даешь!
— Ничего хорошего, Мачеек, — обрывает его следователь, — это
было ошибкой! Я ошибся куда сильнее, чем вы думаете, и вам это
не понравится. Ваш подозреваемый — сам жертва. — Он берет блокнот
в руки. — Как думаете, почему о вашем расследовании никуда
не сообщают? Вы же всё видели, Мачеек! Давайте поговорим об этом.
Или вы больше не хотите? Не хотите говорить о Диреке Трентмёллере?
Что, теперь вам больше не смешно?
Следователь кладет ладонь на пылающий лоб Тереша:
— Все эти вещи происходили, вы видели их своими глазами.
А теперь выходит, что их не было. Как такое возможно?
— Это не относится к делу, — отвечает Тереш; он тяжело дышит,
зрачки расширяются, поглощая радужки неопределенного цвета. — Ты
сам так сказал. Сейчас важен только план Хана.
— План Хана — верх безумия. Воронка Родионова! Чокнутые
коммунисты лезут туда — но вы-то, черт возьми, живете в этом мире.
И вы зачем-то думаете об этих вещах, копаетесь в них... Вы любите
вещественные доказательства? У меня как раз есть одно. Его мне
доставили сегодня, из Ваасы. Я пять раз пересылал его себе
по телефаксу. — Следователь раздраженно мотает головой. — Ничего
не поменялось, каждый раз приходило то же самое. Позвольте показать
вам одно фото, Мачеек — раз вы не можете вести себя по-взрослому
и вам, похоже, всё равно, что станет с вашими друзьями после вашей
великой жертвы. — Он вынимает из блокнота фотографию. — Это
«Измаил».
«Вы слышите меня?» — раздается на коммутаторе голос Хана.
Верный секретарь стоит перед стойкой, где из аналоговых разъемов
торчат сотни металлических штекеров. Мигают лампочки. Щелк-
щелк — молодой человек в пиджаке, из-под которого видна розовая
рубашка, с привычной ловкостью переключает провода: «Слушаю».
— Господин Амбарцумян выбросился из окна. Надеюсь, вы
понимаете, что я мог бы не сообщать вам об этом. Я мог бы просто
покинуть здание. Надеюсь, вы это учтете и вызовете полицию
не раньше, чем через десять минут. Господин Амбарцумян хотел бы,
чтобы было именно так. Чтобы меня не задержали, и следствие
не тратило мое время, — диктует Хан под завывания ветра. — Время,
которого у меня и так нет. Вы меня поняли? Подтвердите, что поняли
меня и сделаете, как я сказал.
Из динамика доносится прерывистый шум, похожий на всхлипы.
— Вы меня поняли? — повторяет Хан, и динамик шелестит:
«...десять минут...»
— Хорошо.
Хан поворачивается к окну. Внизу раскинулось море света. В него
бросился человек, который боялся, что мир исчезнет, но сам он уже
ничего не боится. Перед его глазами возвышается «Ноо», а глубоко
за ними, за стеклами его очков, бегут мысли. Упорядоченные,
стратегические. Это полномасштабная спасательная операция; теперь
224
она поглотила его разум целиком, ничего не оставив. Его по-прежнему
называют Ханом, но на самом деле он — тактическая директива,
отточенная до совершенства в двадцатилетней позиционной войне,
многоэтапный маневр, автором и исполнителем которого является
он сам: диктатор любви, тотальное мировоззрение на службе у одного
человека. Есть и другие, но его остановить невозможно. Его преследуют
кошмары; он уже едва может вспомнить их имена, путает возраст.
Каждый раз, засыпая, он видит ее — вместо лица у нее ком
полустершихся воспоминаний. Хоррор-мнемотурне. И самое страшное —
ночные звонки из бездны: «Ты знаешь, кто я. Я тебе не игрушка,
толстяк. Оставь нас в покое!» Он просыпался в слезах, но этому больше
не бывать. Контрмеры запущены: теперь-то он знает, что было. И будет
помнить. Всегда.
Вот он — стоит в разбитом окне шестидесятого этажа,
и за плечами у него развевается истрепанный временем бирюзово-
оранжево-фиолетовый плащ. Он супергерой. Девочки, он вас спасет.
С набитым рюкзаком Хан проходит по заснеженному полу
к пожарной лестнице и спускается на этаж ниже, чтобы сесть в лифт
для гостей вместо частного лифта резидента. Изобразив улыбку,
он заходит в лифт с бизнесменом из Веспера и его свитой и проезжает
девятнадцать этажей вниз; на сороковом он выходит и стирает улыбку
с лица. За полчаса до того, как техник вскроет двери лифта внизу —
и за сорок пять минут до того, как Хан выйдет с парковочного этажа
на заснеженную улицу — он, не разуваясь, входит в номер, снятый
на имя друга.
В коридоре темно, но Хан не включает свет. Он знает, что это
значит. На обувной полке затертые до блеска замшевые туфли за три
тысячи реалов, на вешалке испачканное кровью бежевое полупальто
Perseus Black — прошлое, слишком болезненное для Йеспера.
По пустым комнатам разносится звон телефона. Хан входит
в спальню: внутри свежо, кровать застелена, а посреди комнаты
на белом кубическом столике чернеет ступенчатая пирамида. Она
сложена из угольно-черных купюр. Под ледяной звон Хан расстегивает
висящий на животе рюкзак, перекладывает трехцветный саван
в спортивную сумку и начинает сгребать пачки банкнот в свой
набрюшный карман. Сто, тысяча, десять тысяч, сто тысяч, пятьсот тысяч
реалов. Восемьсот тысяч реалов. Под ними, как в гробнице, покоится
225
табельный пистолет Тереша. Никель сверкает в полумраке, когда Хан
берет его в руки. Хан кладет пистолет в рюкзак поверх всего остального
и выпрямляется.
Он смотрит на стоящий посреди пустого стола телефон, на котором
с каждым звонком загорается и гаснет красная лампочка. Телефон
ненадолго смолкает, но через полминуты снова начинает звонить. Хан
берется за трубку и думает. Пальцы становятся влажными от пота.
Он снимает трубку и тут же кладет ее обратно на рычаг. Снимает снова
и в этот раз подносит к уху. Смуглые пальцы бегают по кнопкам. Когда
он заканчивает набирать шестнадцатизначный номер, в трубке
наступает тишина, а потом раздается прерывистый гудок вызова, сигнал
в другой мир. И когда на другой стороне наконец поднимают трубку,
комнату через соединение заполняет Серость. Словно далекий океан.
Сквозь шум ее волн доносится еле слышное «Алло?»
— Мама, я больше не вернусь.
232
20. ЭПИЛОГ. СВЕТ ПРОНИЗЫВАЕТ ВСЁ
233
— Грандиозно... — чешет затылок директор. — Ну, предположим,
но вы ведь уже выходили... Будет не слишком тактичным испытывать
вежливость публики.
В зале становится тихо. За окном шумит ветер.
— Я не считаю, что всё так уж плохо. — Полноватый коллега
кладет руку композитору на плечо. — Идея была хороша. Исполнение
не мешало бы доработать. Но знаете — всё и так сложилось довольно
удачно. Что, если это не повторится? В следующий раз вы доведете всё
до совершенства, и вот тогда!.. — Этот человек пишет в основном
концерты для флейты с оркестром и пьесы для флейты соло.
— Ну да... следующий. — Директор снова чешет в затылке. Граф
слышит, как он шепчет критику: «Пожалуй, будет лучше, если вы
не станете об этом писать. Перуз-Митреси много лет были щедры
к нашему заведению...»
По раскрасневшемуся лицу графа пробегает болезненная дрожь.
Увядающая улыбка еще держится на его губах. Никем не замеченный,
он проходит мимо хлопочущих женщин обратно к окну. Он всё
еще слышит заискивающий шепоток директора и голос критика.
«Слишком непонятно... никогда не будет популярной, это жутко
слышать». За стеклом, на фоне темно-синего вечернего неба, качаются
ветви деревьев.
«Жутко слышать...» — шепчет граф. На подоконнике стоит
метроном. Граф запускает его — в темпе grave, самом медленном
из возможных. — «Не будет популярной...»
— Но послушайте! — возражает концертмейстер. — Мне кажется,
у графа уникальный музыкальный язык!
Пышная дама смотрит на графа:
— Я искренне надеюсь, что будет и следующий раз. Но все-таки —
лучше, если это будет что-то более понятное.
Раздается смех. По гримуборной проносится вздох облегчения.
«Сложилось довольно удачно...» — бормочет граф. Он медленно
оборачивается и исподлобья смотрит на людей в комнате сквозь
упавшие на глаза кудри.
— То есть, я один считаю это грандиозным, так?
«Так», — отвечает метроном; за спиной у графа раскачиваются ветки.
— А по-моему, довольно оригинально, — говорит концертмейстер. —
И да, некоторые моменты и впрямь были удачными.
234
— Моменты... удачными… — произносит граф.
«Так», — говорит метроном.
Граф подбрасывает додекаэдр в руке.
— И... какие моменты вам понравились больше всего?
— Ну, начало второй части было красивым... — Дама ковыряет
футляр своей скрипки. — И...
«Так».
«Так».
«Так».
— Asimuth! — тишину нарушает хлопок в ладоши.
«Так».
— Boreas! Sector! — Сверкая глазами, в комнату врывается
крошечный человечек. Он хлопает в ладоши с каждым тактом, и с каждым
шагом произносит одно слово.
— Nadir! — заканчивает человечек и склоняется перед графом. —
Каждая часть, все до единой — абсолютное математическое совершенство.
Следующее исполнение его только испортит. Лучше исчезнуть прямо
сейчас: к этому уже нечего прибавить.
Человек сжимает крохотные руки в кулаки; на локтях его
бархатного костюма — заплатки.
— Я возвращаюсь в Граад. — поворачивается он к остальным. —
Через два года в Мирове начнется революция, которая охватит весь мир,
как пожар. Ее поражение определит всё последующее столетие. Сумерки
человеческого разума, каждый следующий год которых темней
предыдущего. — Человечек блуждает по комнате, как шаровая молния:
кажется, что он вот-вот на кого-нибудь кинется. — Эта музыка
доносится из его конца, сквозь полярную ночь. Она играет со звуковых
носителей будущего. С магнитов! Но настоящий ее источник не там. Вы
будете знаменитым, месье Митреси, ваша музыка дойдет до нас
с правильной стороны, из-за предела, где вся материя превращается
в память. Так звучит белый свет, сияющий в каждой тьме, свет,
отменяющий все откровения. — Он поднимается на цыпочки перед
критиком и говорит ему прямо в лицо: — Все откровения — все, говорю
вам, — обратятся в ничто!
«Так».
235
Человечек оборачивается через плечо, как сова. Его взгляд шарит
по комнате в поисках громоотвода и натыкается на графа. Композитор
улыбается от уха до уха.
— Значит, я все-таки стану знаменитым? — спрашивает граф,
задыхаясь от волнения. — Вы правда думаете, что так будет?
— Я в этом уверен. Ибо по ту сторону света...
— Ион! — прерывает его детский голос. — Ион, когда мы уже
пойдем... — В дверях появляется маленький мальчик в нарядном костюме.
— Прошу меня извинить, — человечек жмет графу руку. —
Для меня огромная честь познакомиться с человеком, чей разум
принимает звуки столь яркие, что в их свете видна природа мира
как совокупности памяти!
— Погодите! — смущается композитор. Он достает из внутреннего
кармана редингота простой карандаш и ставит подпись на додекаэдре.
Он долго тренировался это делать. — Кому его подписать?
— Иону Родионову, — улыбается человечек. Он взволнован.
— А вы, случайно, никуда не пишете?
— О, нет, я не критик, — человечек берет многогранник в руки:
от восторга он даже прослезился. — Я учитель математики.
— Конечно! — надувшись, фыркает критик у дверей.
Но учитель проходит мимо, не слыша его. Он берет за руку
маленького ученика, ждущего за дверью.
— Пойдем, Амброзиус! — говорит он. — Правда, красивый
многогранник?
237
ПРИЛОЖЕНИЕ
Роберт Курвиц. МАТУШКА ХАНА
240
Филип ван Меринг (наследный принц Филипп Оранский, старший
сын короля Филиппа Четвертого и Марии-Шагал)
Тео Ван Кок (гражданин Оранье, диск-жокей, самый младший член
группировки; 4 альбома и более 200 совместных проектов, Гран-при
журнала «Диск-Жокей» 68 года, в Деоре выдвинут в качестве нового
Светоча полумиллионом голосов)
Псара, настоящее имя Петер-Нильс Сара (гражданин Оранье,
орнитолог и литературный критик)
Поль Мессье (гражданин Ля Кле, предприниматель, поэт, член
группировки «Мессье-Визаг»; «Враг прессы-58» («Тромп дю Монд»), «Враг
прессы-67» («Рейксливет»), «Худший человек года-67» («Тромп дю Монд»))
Визаг (неизвестно)
241
Мартин Луига. ВЕРНОПОДДАННЫЙ НИГИЛИСТ
242
принадлежать к нему, необязательно быть настоящим
гомосексуалистом. В случае неизбежно возникающей путаницы всегда
можно сказать, что «ждешь подходящего человека», и все сочтут это
довольно милым. Конечно, желающих набить тебе морду тоже будет
достаточно, но это ничего. Пидры весьма уважают мордобой. С самого
начала было понятно: просто вызывать омерзение недостаточно, ты
должен внушать ужас, быть бандитом. Происхождение этого движения
неясно, но более чем вероятно, что изначально оно было чьим-то
художественным проектом, удачно распространенным через
стратегически значимые точки.
Спустя время парочка возвращается.
— Ссакодрочер, — говорит высокий усатый пидр.
— Это такой дрочер, которому надо подрочить, чтобы поссать? —
уточняет другой.
— Очень может быть. Звучит правдоподобно, — отвечает усатый.
Назовем его Эстебан: это его имя. Второго зовут Хулио.
— Педрила мелкописечный, — говорит Хулио.
— Пидры! Они повсюду! — вдруг во всю мощь своих легких
выкрикивает Эстебан. В этом вопле слышна неподдельная ярость,
причина которой, однако, непонятна. Сделав это, он смущенно вздыхает
и отпивает из бутылки. Они разжились сигаретами и курят. На тротуаре
перед ними, будто солдаты, выстроились пачки, добытые в магазине.
Хулио слегка испугался, но не позволяет себе отвлекаться и весело
продолжает:
— Педики обожают жопу.
— Жить без нее не могут. Сказать по правде, мало кто может.
Учитывая это, имеет смысл поддерживать с ней хорошие отношения.
— А Насруддин ибн Насых — это настоящее имя?
— В некоторых странах даже очень распространенное, — отвечает
Эстебан, сверкая глазами.
Хулио берет паузу, чтобы подумать. А потом говорит:
— Пиздятина.
— Наверни говна с-под жопы и запей моей кончой, — каким-то
страдальческим голосом произносит долговязый бездельник,
приподняв брови и пристально глядя на спутника. Оба разражаются
смехом. Какое-то время они повторяют эту фразу на разные лады, меняя
акценты и интонации, и в конце концов начинают ее петь. На манер
243
хорала, на манер кабаре, на манер блюза и на манер кабацкой песни.
Хулио по большей части фальшивит, но иногда попадает в ноты;
Эстебан поет приемлемо, но иногда фальшивит. «Наверни говна-а с-под
жо-о-пы-ы!», — выкрикивают парни; «И запе-ей моей кончо-ой!» —
отражается от стен домов. Лучи полуденного солнца согревают их,
и бетон, и пучки травы, пробившиеся между плитками брусчатки. Людей
на площади мало и большинство обходят их по широкой дуге. На груди
Эстебана красуется медальон в форме сердца: внутри него — крошечная
копия известного по хроникам портрета Литы Зиппоры. Под ним из-под
густой поросли волос проглядывают печатные буквы лозунгов:
«ЭФФЕКТИВНАЯ ПЛАНОВАЯ ЭКОНОМИКА», «ВОССТАНИЕ МАСС» и «Я НЕ
БОЮСЬ СМЕРТИ». У Хулио под левым соском подпись «Для мужиков»,
а ниже, возле пупка — выполненный посредственным художником
с претензией на реализм половой член, как бы пробивающий кожу.
Приближается энергичный стук каблуков. К пидрам подходит
одетая в небесно-голубой костюм крашеная блондинка средних лет.
Воинственно подбоченясь, она обращается к парням:
— И что тут у нас? Бунт против грамматики? Или порядка слов
в предложении? А может, против морали? Всех тех границ, которые
строились на протяжении веков, и на создание которых были веские
причины? Давайте уничтожим их: в ваших головах, в моей голове, и,
может, в головах всех людей на свете? Вдруг это сделает реальность
лучше? Но что, если вы ошибаетесь, мальчики? — Ее голос хорошо
поставлен, интонации выразительные и плавные.
Эстебан задумчиво морщит лоб и не торопясь встает:
— Тут есть два варианта, прекрасная леди. Первый: вы несколько
отстали от времени и не понимаете, откуда дует ветер. Вариант номер
два: вы пропитаны моралфажеством до самого мозга костей. В этом
случае вам стоило бы уяснить, что без таких, как мы, ваша идеология
лишится всякого теоретического обоснования. Вы просто будете есть
свои круассаны, глядя в вечность пустыми глазами: тысячи поколений
пьют кофе в кофейнях, жуют круассаны, ходят на работу и носят
красивые прически — и больше ничего. В любом случае... наши
разногласия по поводу реальности непреодолимы. И продолжать
разговор не имеет смысла. — Эстебан достает из внутреннего кармана
куртки пистолет и направляет его на женщину, жеманно расслабив
запястье и чуть скосив глаза: его рот приоткрыт, а язык ощупывает
244
кончик уса. По лицу дамы пробегает тень ужаса, она разворачивается
и почти бегом скрывается за ближайшим углом. Эстебан продолжает
пантомиму еще некоторое время; затем, вздохнув, садится, сплевывает:
«Тётки» и засовывает пистолет в штаны. Хулио безудержно хохочет,
охая, отдуваясь и пытаясь остановиться.
— Ага, в жопу ее, эту реальность, — говорит он наконец, утирая
глаза рукавом рубашки.
— Эти тётки — никчёмные тряпки. Как можно воспринимать
моралфажество всерьез, если его гвардия так просто сбегает с поля боя?
Как думаешь: может эта тетка организовать высадку, привести
подкрепление из-за другого угла — или, я не знаю, спуститься с ним
на веревках с крыши ратуши — и с помощью этой блестящей
демонстрации силы восстановить превосходство нормальной морали
и реальности? Можешь такое представить? — возмущенно спрашивает
Эстебан.
Хулио смеется:
— Не могу, вообще никак. А ты не боишься отстрелить себе яйца?
Эстебан усмехается:
— Кто не боится смерти, тот не боится отстрелить себе яйца.
К тому же он не заряжен. Если бы я хотел делать пиф-паф, я пошел бы
в армию. Для меня оружие — это символ статуса. — Он затягивается
сигаретой и выпускает дым из уголка губ. Морщинки возле рта выдают
его возраст — старше обычного для этой тусовки.
— В смысле — символ статуса? — не понимает Хулио.
— Видишь ли, у государства есть монополия на насилие. Которой
оно милостиво поделилось с нами. Это знак доверия, того, что таким,
как мы, дозволено участвовать в государственных делах. Но суть
государства — это не власть ради власти или насилие ради насилия: всё
это средства для достижения целей. Власть — это вроде репутации
в гетто. Когда у тебя ее нет, тебе приходится доказывать свои права
мордобоем, но когда она у тебя уже есть, тебе не пристало кидаться
на людей с кулаками: все и так знают, что с тобой шутки плохи, —
объясняет Эстебан.
— Ты что, за государство? — спрашивает Хулио.
— Ревностный и верноподданный слуга Отечества и убежденный
сторонник экклезиастической системы. — Эстебан гордо выпрямляется
и с пафосом смотрит вдаль, а потом снова поворачивается к Хулио. —
245
Тебе что, кажется, что ты не нигилист? Или, может, тебе кажется, что
наше дорогое правительство «чересчур нигилистично» или
«недостаточно нигилистично?»
— Я вообще не думал, что это как-то относится к правительству.
Мне казалось, весь смысл в том, что никакого смысла нет, а те, кто
думает иначе, отсосут, — признается набриолиненный хулиган.
— Интуитивно это верно, и, в сущности, этого достаточно, но если
ты думаешь так — ты действуешь на уровне инстинктов, как та тётка.
Тётки, как правило, за государство, потому что тётки всегда
за государство: они не умеют быть против. Они просто повторяют то,
что им говорят, потому что не могут придумать ничего лучше. Шпана,
в свою очередь, всегда была в контрах с властью, так что ей тоже трудно
представить, что можно по-другому. Но на самом деле полезно понимать
политику, чтобы идти в ногу со временем. Иначе сам рискуешь отсосать
по полной. Что ты вообще знаешь о нигилизме?
— «Спешите видеть, как могучий нигилист встретится лицом
к лицу со смертью...» — декламирует Хулио. — Вот, кое-что знаю.
— Но сам посмотреть так и не удосужился? — полунасмешливо,
полувосхищенно говорит Эстебан. — Хулио, ты удивительное существо.
На первый взгляд — лопух обыкновенный. Но если копнуть поглубже,
становится ясно, что ты абсолютно безразличен ко всему, что
предлагает тебе мир, кроме, пожалуй, разврата. Если поговорить с тобой
подольше, можно услышать ярчайшие мысли; непонятно, рождены они
развитыми аналитическими способностями или интуицией — но ты
за них никогда не держишься. Стильная игра. Я бы так не смог.
250
Мартин Луига. О СВЕТОЧАХ
251
Я превосхожу всех по числу людей, за которых несу ответственность.
Я желаю, чтобы так оставалось и дальше. И, разумеется, наша программа-
минимум состоит в том, чтобы так оставалось и дальше.
P.S. Да, мной высказывались некоторые мысли о том, кем или чем
она была в народном представлении. И все тогда сочли их очень
забавными. Но нельзя брать шутку для близкого круга и выносить ее
на публику. Во-первых, это может спровоцировать нападки на женщин,
во-вторых, это замшелый ксенофобный стереотип, в-третьих, это
неправда — по крайней мере, у нас нет никаких подтверждений тому,
что это правда. Это уже выглядит так, будто вы испытываете мое
терпение. По-моему, Александр мог бы найти своему уму лучшее
применение, чем создавать проблемы просто чтобы посмотреть, как я их
решу. «Давайте придумаем Светочу какое-нибудь интересное занятие».
Тревожно видеть такое легкомыслие в моем ближайшем окружении. Да,
ситуация, в которой мы находимся, почти невыносима, но верные пути
никогда не бывают легкими, и всё, что мы можем — это быть друг другу
опорой в нашем росте.
252
ПРИМЕЧАНИЯ
Beatles.
5 Vy Från Ett Luftslott — название песни шведской рок-группы Kent.
рок-группе Madrugada.
7 Helvetti — песня Кауко Рёйхкя и Рику Маттила.
253
АВТОР
РОБЕРТ КУРВИЦ
РЕДАКТОР
МАРТИН ЛУИГА
ДИЗАЙН ОБЛОЖКИ
АЛЕКСАНДР РОСТОВ
МАКЕТ/ВЕРСТКА
ИНДРЕ СУУР
АВТОРЫ СЕТТИНГА
РОБЕРТ КУРВИЦ
МАРТИН ЛУИГА
КАСПАР КАЛЬВЕТ
АРГО ТУУЛИК
254
ОБЩЕЕ РЕДАКТИРОВАНИЕ
ТРИЙН РУУБЕЛЬ
МЯРТ ЭМИЛЬ БЕЛКИН
ЮРИ ФРАНСИСКУС ЛОТМАН
КАСПАР КАЛЬВЕТ
КАУР КЕНДЕР
АРГО ТУУЛИК
ХЕЛЕН ХИНДПЕРЕ
ЛИЛИАН МАРИ МЕРИЛА
ИВАР САВИН
АНТИПЛАГИАТ
МЯРТ ЭМИЛЬ БЕЛКИН
ЯЗЫКОВАЯ КОРРЕКТУРА
МАРИЯ ТУУЛИК (ЭСТОНСКИЙ)
РАФАЛ ГЖЕНЯ (ПОЛЬСКИЙ)
КАДРИ САММЕЛЬ (РУССКИЙ)
ТААВИ ЭЭЛЬМА (ФИНСКИЙ)
КАРОЛИНА ПИХЕЛЬГАС (ШВЕДСКИЙ)
255
ОТПЕЧАТАНО:
PAKETT
ОПУБЛИКОВАНО:
ИЗДАТЕЛЬСТВО ZA/UM, ТАЛЛИН, 2013
256
ЧТО В предпоследний день
летних каникул
ЗА четыре дочери
министра образования
БОЖЕСТВЕННЫЙ Анн-Маргрет Лунд
пропадают
И с общественного пляжа.
Воздушный корабль
с полутора тысячами
СТРАШНЫЙ пассажиров исчезает
во время первого рейса.
АРОМАТ
Трое одноклассников
ВИТАЛ пропавших девочек
не оставляют поисков
ТОГДА даже двадцать лет спустя.
Мира вот-вот не станет,
В но надежда
найти сестер Лунд
ВОЗДУХЕ все еще есть.
257
ФОРЗАЦЫ
Передний форзац:
Inayat Khan (Инаят Хан)
Jesper De La Guardie (Йеспер де ла Гарди)
Tereesz Machejek (Тереш Мачеек)
Zygismunt Berg (Зигизмунт Берг)
Sven von Fersen (Свен фон Ферсен)
Väike Olle (Малыш Олле)
Sixten (Сикстен)
Maj Lund (Май Лунд)
Målin Lund (Молин Лунд)
Anni-Elin Lund (Анни-Элин Лунд)
Charlotte Lund (Шарлотта Лунд)
Åre Åkerlund (Оре Окерлунд)
Anita Lundqvist (Анита Лундквист)
Konrad Gessle (Конрад Гессле)
Oskar Zorn (Оскар Цорн)
Pernilla Lundqvist (Пернилла Лундквист)
Ulv aka Ise-Chillija (Ульв aka Изи-Чиль)
Kenni Nylander (Кенни Нюландер)
Ann-Margret Lund (Анн-Маргрет Лунд)
Karl Lund (Карл Лунд)
Aliyah Khan (Алия Хан)
Ramout Karzai (Рамут Карзай, Рамут Карсаи в DE)
Soul Milton (Соул Милтон)
Nadja Harnankur (Надя Харнанкур в DE)
Gon-Tzu (Гон-Цзы)
Comte Emil de Perouse-Mittrecie (Émile в тексте, граф Эмиль де Перуз-Митреси)
Cornelius Gurdi (Корнелиус Гурди в DE)
Jean Abadanaiz (Жан Абаданаиз в DE)
Julia Dobreva (Юлия Добрева в DE)
Frantiček Vapper (Франтишек Храбрый)
Julius Kuznitski (Юлий Кузницкий)
258
Aram Uhotomski (Арам Ухтомский)
Ignus Nilsen (Игнус Нильсен в DE)
Kras Mazov (Крас Мазов в DE)
Saron Voronikin (Сарон Вороникин)
Sapurmat Knežinski (Сапурмат Кнежинский, Сапормат Кнежинский в DE)
Idit Bronski (Идит Бронская)
Leon Etianovitš Zdorov (Лев Этианович Здоров)
Ion Rodionov (Ион Родионов)
K. Saronovitš Voronikin (К. Саронович Вороникин)
Vidkun Hird (Видкун Хирд)
Deerek Trentmöller (Дирек Трентмёллер)
Linoleumimüüja (Продавец линолеума)
Kosmo Kontšalovski (Космо Кончаловский)
Somerset Ulrich (Сомерсет Ульрих)
Sarjan Asaturovitš Ambartsumjan (Сарьян Асатурович Амбарцумян)
Mees Sisejuurdlusest (Сотрудник отдела внутренних расследований)
Macaab Nyflox (Макаб Нифлокс, М. Нифлокс в DE)
Grupp «Ismael» (группировка «Измаил»)
Koostööpolitsei (Международная полиция, Международная союзническая
полиция в DE)
Arno van Eyck (Арно Ван Эйк в DE)
Rietveld (Ритвельд в DE)
Fakkengaff (Факкенгафф)
Theo van Kok (Тео Ван Кок)
Pius Perikarnassiselt (Пий Перикарнасский в DE)
Polycarp Perikarnassiselt (Поликарп Перикарнасский)
Ernö Pasternak (Эрно Пастернак в DE)
Franconegro (Франконегро в DE)
Dolores Dei (Долорес Деи в DE)
Innossents Sola (Светоч Сола в DE)
Ambrosius Saint-Miro (Амброзиус Сен-Миро)
Vihkaja Lacanne (Злопыхатель Лаканн)
Marat Sar (Марат Сар)
Ehs Eli Zair (Эис Эли Заир)
Exilin Mar (Экзилин Мар)
Ilona Vickerby (Илона Викербю)
259
Anastasia Lux (Анастасия Люкс)
Riche Le Pomme (Риш Лепомм)
Hans Blau (Ханс Блау в DE)
Irene le Navigateur (Ирена Мореплавательница в DE)
Stepan Vastik (Степан Презренный в DE)
Viscous di Kedra (Вискус ди Кедра)
Zygismunt Suur (Зигизмунт Великий, Зыгисмунт Великий в DE)
Erlend Noor (Эрленд Юный)
Philippe III Priiskaja (Филипп III Расточительный в DE)
Mees Hjelmdallist (Человек из Хьельмдалля в DE)
Parun von Kikkenberg (барон фон Киккенберг в DE)
Pepi Popikarnassos (Перепий Попкорнасский, Пепи Попикарнассос в DE)
Les Morts («Ле Морт», «Мертвецы»)
Lefty Fitzgerald Booho (Лефти Фитцджеральд Бохо)
Seemio (Семио)
Raul van Mechelen (Рауль ван Мехлен)
Jan de Kaarp (Ян де Карп, Ян Каарп в DE)
Marius Dijsters (Мариус Дейстерс)
Rupert Trepkos (Руперт Трепкос)
Eli August Morrisson (Эли Август Морриссон)
Aleksandra Enmark (Александра Энмарк)
Meelespea (незабудка)
Vaterhosen («Фатерхозен»)
Moraalintern (Моралинтерн в DE)
Grupp «Dister» (группировка «Дистер»)
Riiklik Kesksignaalagentuur (Oranje) (Центральное государственное
разведывательное управление (Оранье))
Viestikoelaitos (Центр радиоразведки)
Les Télécommunications Spéciales (Специальные телекоммуникации)
EPIS (ЭПИС в DE)
Meski Vastuluure (Мескийская контрразведка)
Nemad (Они)
Operaator taskukalkulaatoriga (Оператор с микрокалькулятором)
Grupp «Trepkos» (группировка «Трепкос»)
EMEI (ЭМЕИ)
Asutav Kogu (Учредительное собрание)
260
Innossents (Светоч)
Püha Erakond (Партия Святых в DE)
Leegitsev Küpress (Пылающий Кипарис)
Lita Zippora (Лита Зиппора)
Brix Vorschant (Брикс Форшант)
Breach Pizarro (Брич Писарро)
Ramada Umbra (Рамада Умбра)
Frank the Drunk (Фрэнк Пьяница)
Ferocious (Свирепый)
John Dilligent (Джон Диллиджент)
Deborah Antilootus (Дебора Безнадежная)
Exhalt Shapiro (Экзальт Шапиро)
Schwartzporter (Шварцпортер)
Ptolemaios Pryce (Птолемей Прайс в DE)
Nix Gottlieb (Никс Готлиб в DE)
Mack Torson (Мак Торсон в DE)
Chester McLaine (Честер Маклейн в DE)
Sundance Fischer (Сандэнс Фишер в DE)
Elf-Boy Williams (Мишель «Эльф» Уильямс в DE)
Chase «TheAce» Zidane (Чейз «Эйс» Зидан)
John «Arhetüüp» McCoy (Джон «Архетип» Маккой в DE)
Milicia Gorki-Berdjajeva (Милица Горькая-Бердяева, Бердяева в DE)
Šokol (Шокол)
Nick Feuerbach (Ник Фейербах в DE)
Kipt Mimosa (Кипт Мимоза)
Furioso «Voodoo» Roberts (Фуриозо «Вуду» Робертс, Робертс в DE)
Joseph Mills (Джозеф Миллс в DE)
Chad Tillbrook (Чад Тиллбрук в DE)
Emil Mollins (Эмиль Моллинс в DE)
Byrzelius «Golem» Bengt (Бирцелиус «Голем» Бенгт)
Apricot Pidieu (Априкот Пидье, Айва Пидье в DE)
Vanapoiss Pidieu (Старина Пидье – Жюль «Олдбой» Пидье в DE)
Ninel DeMettrie (Нинель Деметри)
Suave Mendez (Суаве Мендес)
James F. Evans (Джеймс Ф. Эванс)
Cedric Dtoyle (Седрик Детойл)
261
André «Infarkt» Pidieu (Андре «Инфаркт» Пидье)
Nabukadanasor Pryce (Навуходоносор Прайс)
Triss McLaine (Трисс Маклейн)
Tessa Torson (Тесса Торсон)
Hammasteta Armataur (Беззубый Арматавр)
Ahriman «Surematu» DeMettrie (Ариман «Бессмертный» Деметри)
Theopold Leslie (Теопольд Лесли)
Carson Torson (Карсон Торсон)
Krov Rozenkreutz (Кров Розенкрейц)
Sabiat Khan (Сабият Хан)
Marut-Eli-Ilin (Марут-Эли-Илин)
Elysium Corona Mundi (Элизиум, Корона мира)
Задний форзац:
Seol (Соль в DE)
Katla (Катла в DE)
Graad (Граад в DE)
Samara (Самара в DE)
Mundi (Мунди в DE)
Insulinde (Островалия в DE)
Iilmaraa (Ильмараа, Ильдемарат в DE)
Oktsident (Окцидент в DE)
Vesper (Веспер в DE)
Messina (Мессина в DE)
Oranje (Оранье в DE)
Meteo (Метео в DE)
Königstein (Кёнигштайн в DE)
Sur-la-Clef (Сюр-ля-Кле в DE)
Saramiriza (Сарамириза в DE)
Sao (Сао в DE)
Altaa RV (Народная Республика Алта)
Meskiriik (Республика Меск в DE)
Advesperascit (Адвесперасцит в DE)
Rheasilvia (Реасильвия в DE)
Deora (Деора в DE)
Vredeford (Vredefort, Фредефорт в DE)
262
Cérne (Серне)
Rael (Раэль)
Thylakos-Pisantiku-Ääres (Филакос-у-Пизантики в DE)
Stepankedra (Штепанкедра в DE)
Istalife (Исталиф)
Pisanteum (Пизантеум)
Loos (Лоос в DE)
La Parbat (Ла Парбат в DE)
Radial Abbada (Радьяль Аббада)
Port Irén (Порт-Ирен)
La Habitad (Ла Хабитад)
Tabalt (Табальт)
Major Mundi (Майор Мунди, «Великая Мунди»)
Pisantik (Пизантика)
Irmala (Ирмала в DE)
Ubi-Sunt (Уби Сунт? в DE)
Villalobos (Виллалобос в DE)
La Clef (Ля Кле в DE)
Magritt (Магритт в DE)
Suur Must (Великий Черный)
Viderunt (Видерунт)
Corpus Mundi (Корпус Мунди в DE)
Samara Rahvavabariik (Самарская Народная Республика, Самарийская
Народная Республика в DE)
Safre (Сафр в DE)
Tien-En (Тянь-Энь)
Mialin (Мялинь)
Nagusien (Нагусень)
Kukuškina Interisolarsk (Кукушкино Интеризолярная)
Sapurmat Ulan (Сапурмат-Улан)
Nemengi Uul (Неменги-Уул)
Nad-Umai (Над-Умай)
Dotška Zador (Дочка-Задор)
Aprikoosi Suzerainty (Абрикосовый сюзеренитет в DE)
Aniisisaared (Анисовые острова)
Kokonur (Коко-Нур в DE)
263
Apsara (Апсара)
Samarskilt (Самарская пустыня в DE)
Ultar Sar (Ультар Сар)
Graadiriik (государство Граад в DE)
Zsiemsk (Земск в DE)
Šest (Шёста, Шест в DE)
Jugo-Graad (Юго-Граад в DE)
Lomonossovimaa (Земля Ломоносова, Край Ломоносова в DE)
Jikutsk (Джикутск)
Intergraad («Интерграад»)
Polüfabrikaat (Полифабрикат, Полифэбрикейт в DE)
Mirova (Мирова в DE)
Noo («Ноо»)
Lenka (Ленка)
Romangorod (Романгород)
Ferdydurke (Фердидурке, Фердидирке в DE)
Šestaprel (Шестапрель в DE)
Polit-Sofia (Полит-София)
Igressi Meri (Море Игресса)
Graadi Kopsud (Легкие Граада)
Yekokataa (Екокатаа в DE)
Severnaja Zemlja (Северная Земля)
Vaasa (Вааса в DE)
Arda (Арда в DE)
Surumaa (Сурумаа, «Земля Суру»)
Königsmalm (Кёнигсмальм)
Västermalm (Вестермальм)
Östermalm (Эстермальм)
Saalem (Салем)
Kexholm (Кексхольм)
Lovisa (Ловиса)
Charlottesjäl (Шарлоттешель)
Holodnaja Zemlja (Холодная Земля)
Jelinka (Елинка в DE)
Värtna (Вартна в DE)
Norrköping (Норрчёпинг)
264
Lohdu (Лохду, Лоду в DE)
Lemminkäise (Лемминкяйсе)
Talve Orbiit (Зимняя орбита в DE)
Boreaalplatoo (Полярное плато, Борейское плато в DE)
Vostoki Järv (озеро Восток)
Põhjaväil (Северный перешеек)
Interim (Интерим)
Amistad (Амистад)
Yeesut (Йесут, Йеисут в DE)
Serber (Сербер в DE)
Kur-Kur (Кур-Кур)
Ilal-Sahrava (Ялаль-Сахрава, Ялаль-Сарава в DE)
Absolom (Абсолом)
Himiariidid (гимиариты, гими в DE)
Nikomachos (Никомах)
Areopagita (ареопагиты в DE)
Gurdi (Гурди в DE)
Sahra (Сахра)
Ohm-Suri (Ом-Сури)
Ea (Эа в DE)
Amistad Bašir (Амистад Башир)
Thylakos-Perikarnassisel (Филакос-Перикарнасский)
Ergi Kõrb (пустыня Эрг в DE)
Uamrao (Уамрао в DE)
Punane Platoo (Красное плато в DE)
Pagev Meri (Ускользающее море)
Suur Sinine (Великий Синий (океан), les Immensités Bleu в DE)
Arkaadisaared (Аркадские острова в DE)
Semenine (Семенинские острова в DE)
Perouse (Перуз)
Ozonne (Озонн в DE)
Saint-Martin (Сен-Мартен в DE)
Revachol (Ревашоль в DE)
Vermillon (Вермиллион в DE)
Saint Batiste (Сен-Батист в DE)
La Rêve du Monde (Ля Рев дю Монд, «Сновидение мира»)
265
La Delta (Дельта в DE)
Stella Maris (Стелла Марис, «Звезда моря»; Стелла Мари в DE)
Söelinn («Угольный город», Коул-Сити в DE)
Jamrock (Джемрок в DE)
Martinez (Мартинез в DE)
Boogie Street (Буги-стрит в DE)
Enola (Энола)
Seol Cite (Соль Ситэ)
Hall (Серость в DE)
Rodionovi Süvik (воронка Родионова)
Iisola (изола)
Absoluutne Negatsioon (абсолютное отрицание)
Ainesurutis (компрессия вещества)
Seraseoliitikum (серазеолит в DE)
Iidne Massiühiskond (древний общественный строй в DE)
Polükarpeum (Поликарпеум)
Iisolate pooldumine (разделение изол)
Kedra Maailmavallutus (Кедрийский завоевательный поход в DE)
Sajandivahetuse Revolutsioonid (Революции рубежа веков; Революция
Начала века или Предвековая революция в DE)
La Retour (Le Retour в DE)
Geopoliitiline maailmalõpp (геополитический апокалипсис)
Odotus (Ожидание)
Aasimut («Азимут»)
Iikon («Икона», «Иикон» в DE)
Zenit («Зенит»)
Himmelfahren («Химмельфарен», «Вознесение»)
Mosaiik («Мозаика»)
Shakermaker («Шейкер-мейкер»)
Freiweltlabor («Фрайвельтлабор», «Лаборатория Свободного мира»)
Entroponeetika (энтропонетика в DE)
Ekstrafüüsika (экстрафизика в DE)
Karperism (карперианство в DE)
Funk! (фанк!, фанк в DE)
Dideridaada (дидридада, дидеридада в DE)
Mikro-Funktsionalism (микрофункционализм)
266
Trepkism (трепкизм)
Anarkism (анархизм)
Frankonegriitlus (франконегризм)
Doloriaanlus (долорианство)
Disteriaanlus (дистерианизм)
Maazovlus (мазовизм)
Interisolaarne Reaalvöönd (зона интеризолярного реала)
Seoli Õnnelikud (солийские Одаренные в DE)
Therrier (терьер в DE)
Pistolett (пистолет)
Banque Mondiale (Всемирный банк в DE)
ORG-Riigid (страны ОРГ в DE)
Mnemoturist (мнемотурист)
Mootortsükkel (мoтошоссе)
Mootorkaarik (мoтокарета в DE)
Magnetrong (магнитопоезд)
Magnees (магнитная дорога)
Ekvester («Эквестер»)
Eendracht («Эндрахт» в DE)
Roo («Ро», ROO в DE)
LUM («ЛАМ» в DE)
Perseus Black («Персей Блэк» в DE)
Zieleger («Цилегер» в DE)
Tew («Тью», «Снасть»)
ZAMM («ЗАММ» в DE)
Freibank («Фрайбанк»)
Trigat («Тригат» в DE)
Ezra («Эзра»)
Tea Shop («Ти Шоп», «Чайная лавка»)
Zeul («Цейль»)
En Provence («Ан Прованс», «В Провансе»)
Meridienne («Меридьен», «Меридиан»)
Landsgraafmetronoom (метроном Ландсграфа)
Parkinson («Паркинсон»)
Vox («Вокс» в DE)
Orbis («Орбис» в DE)
267
La Revacholiere («Ля Ревашольер», «Жительница Ревашоля»)
Granate No3 («Гранат» No3)
Dagens («Дагенс», «Сегодня»)
Kapitalist («Капиталист»)
Astra («Астра»)
Radar («Радар»)
Diorella («Диорелла»)
Maskula («Маскула»)
Abu-Babu Kebab («Кебаб Абу-Бабу»)
Lõpp-Peatuse Viin (водка «Конечная станция»)
268